Криминальный попаданец - Владимир Исаевич Круковер
— Свежесть или кристалл используешь? — спросил я ехидно. — Воду тебе прощают, но даже за соду не помилуют, особенно когда в газете пропечатают.
Я твердо знал при общем беспамятстве, что для пены торгаши используют соде или даже стиральные порошки. Вкус пива практически не меняются. И вот на этой пене, если не требуют отстоя и долива, пивные бароны имеют не менее пятидесяти рублей за день. За день, при средней зарплате инженера 120 рублей в месяц.
— А ежели тебе мои люди сейчас ребра просчитают? — не менее ехидно сказал продавец.
— Ты меня в первый раз видишь? И не знаешь — кто я такой. Так я представлюсь — новый сотрудник местной газеты. И что там насчет ребер?
— Слушай, — продавец льстиво заулыбался, — слушай, вот я тебе налью дружеские сто-полста настоящей столичной, и мы забудем этот разговор.
Он действительно налил, а я хладнокровно выпил и зажевал — вкусный хлеб со шпротами! И сказал:
— Ты имеешь в хорошие дни полтинник, не меньше. Ну делишься, естественно, все как положено. Будешь и мне двести пятьдесят отстегивать раз в месяц. И мы забыли этот разговор.
— Сто пятьдесят, — приступил он к любому делу — торговле.
— Двести и завязали.
— Ну, если ты действительно журналист новый…
Потом я брел в группе новых «друзей» по зимнему городу. Где-то мы ухитрились купить бутылку водки и распивали её в сквере у неработающего фонтана. Так прямо, сидя на бортиках чаши бассейна, в середине которого стоял слоник, заваленный сугробами. Хобот у слонячьего детеныша был направлен вверх и, наверное, летом из него била вода, а в бассейне бродили голоногие дети.
Мы пили водку из неизменного граненного стакана (мелькнуло какое-то воспоминание, будто бывают бумажные стаканы — какая глупость), который хранился в дупле соседнего дерева. Видать не одни мы пользовались в ночное время гостеприимством этого сквера.
Ну а потом я брел по улице уже в одиночестве и почему-то напевал:
Просто я живу на улице Ленина,
И меня зарубает время от времени.
Как ненавижу, так люблю свою родину.
И удивляться здесь, право, товарищи, нечему.
Такая она уж слепая глухая уродина,
Ну а любить-то мне больше и нечего.
Вот так и живу на улице Ленина,
И меня зарубает время от времени[7].
— Так мы сейчас на улице Ленина, ты в каком доме живешь? — раздалось под ухом.
Оказывается я бреду прямо по проезжей части, а рядом, вроде давно, едет милицейский бобик (память подсказала, что так зовут ГАЗ-67Б) и менты слушают как я горлопаню.
— Песня хорошая, слова напишешь? А мы тебя домой завезем, а то замерзнешь.
Заботливая милиция — что-то новое. А как же вытрезвитель, план выполнять? Тем ни менее ощутил, что действительно холодно, что шубейка распахнута, ноги ледяные. А я ведь еще вчера метался в жару с воспалением легких.
— Меня, братцы, лучше к больнице. Я в инфекционном лежу, воспаление легких было. А слова напишу конечно. (А сам подумал — интересно, существует ли в этом времени группа «Ноль»? Вроде, Чистяков еще не родился?)
Именно тогда в памяти проклюнулось осознание, что я не помню то, что было, зато помню то, что будет. И эти мгновения прозрения позволят мне определиться со своей личностью, надо только аккуратно фиксировать и соотносить хронологически. Мысленно начертить линию с 1930 плюс-минус года, когда я приблизительно родился, довести её до окончания века и ставить отметины справа или слева от главной точке 1960 года.
Ну а меня в ту ночь довезли от улицы Ленина, где, как оказалось, и был знаменитый фонтан со слоником, сами постучали, объяснили дежурному, что доставили больного и что он, якобы, помогал работникам милиции. Совсем компанейские ребята оказались, будто и не в ментовке работают. После армейской службы. А водитель служил, как и я на Дальнем Востоке под Ружено в ПВО (еще одна пометка в память — вот что Московская живородящая делает).
Ну а ночью предположение о том, что я служил под Ружино подтвердилось по военному четко. Мне снилось, будто я получил командировку в охотхозяйство Сидатун, где жили староверы, ловцы зверей в Уссурийской тайге. Дело в том, что они недавно отловили тигренка, а тигрица всю ночь бродила вокруг казармы и мяукала. В результате даже оправляться приходилось в ведро, а перейти ночью на локаторную станцию невозможно. Амурские тигры охранялись государством, мы могли лишь просить охотников её отловить и перевезти в другое место или продать в зоопарк.
Четыре брата, кряжистые староверы, промышляющие охотой и отловом диких животных для зоопарков, были мне знакомы. Помню, как гостил в их рубленной навечно избе, где мне, как чужому, поставили отдельную посуду, чтоб не «загрязнил», но сделали это тактично, ссылаясь на то, что городскому человеку надо посуду тонкую, благородную, а не эти «тазики», из которых они, люди лесные, едят. За стол село семь человек: дед, отец, братья-погодки, старшему из которых было уже сорок, хозяйка. Дочь подавала на стол. Все мужчины казались одного возраста. Коренастые, пышущие здоровьем, с короткими — шкиперскими — бородами, голубоглазые, светловолосые. Разве, что у деда чуть больше морщин проглядывало вокруг русой, без единого серебряного волоска, бороды.
На первое была густая похлебка из сохатины. Bce, кроме меня, ели прямо из огромного глиняного горшка деревянными ложками, четко соблюдая очередность и подставляя под ложку ладонь, чтоб не капнуть на блиставший белизной дерева стол. Кто-то из братьев поторопился и дед сразу звучно вмазал ему ложкой по лбу. Посмеялись.
Потом дочка поставила деревянное блюдо с жареным амуром и чугунок картошки. Появились на столе и разносолы: грибочки разных сортов соленые и маринованные, огурчики, помидоры, зелень, морошка, брусника. После нежной, бескостной рыбы появилась чугунная сковорода с жареной медвежатиной. Там были печень, сердце, часть окорока.
— Хозяин подранка встретил, — сказала мать, будто оправдываясь, что медведь добыт летом, не по сезону. (Медведя бьют поздней осенью, когда он в самом жиру, или поднимают из берлоги.)
Дед добавил:
— Дурной был, плечо болело. Помять мог кого-нибудь, пришлось стрельнуть.
«А ведь ему, должно быть, далеко за восемьдесят», — с завистью подумал я.
Вместе с
