Михаил Ахманов - Ассирийские танки у врат Мемфиса
– Ты и я. Семеро из тринадцати. Ну, и за это хвала богам!
Я посмотрел на плац, кишевший людьми. Не все из них дрались с ассирами, только ветераны-менфит, лучшие из лучших. Был здесь и другой народец: проворовавшиеся интенданты и писцы, мастера из технических служб, пара барабанщиков, сбежавших с поля боя, дезертиры-новобранцы и просто дезертиры. Эти вряд ли рискнут пойти со мной, да и я в них не нуждался.
– Хоремджет.
– Слушаю твой зов, семер.
– Пусть Рени, Мерира и Левкипп разобьют наших бойцов на команды и назначат старших. Пусть Пианхи займется продовольствием, поставит часовых у склада и цистерны и выдаст людям дневной рацион. Ты озаботься захоронением. С ассиров снять амуницию и обувь, трупы бросить там, где лежат. Собрать снаряжение халдеев и закопать их в сухом песке. Наших погибших тоже, но отдельно и с почестями.
Хоремджет кивнул. Среди нас не было бальзамировщиков, но сухой песок мумифицирует трупы, и умершие явятся к Осирису в своем телесном обличье. Я не мог лишить такой возможности даже кушитов – как-никак они служили Та-Кем, хоть от этой службы спина моя зудела. Что до ассиров, то их тела сожрут шакалы и стервятники. Ничего, Нергалу они сгодятся в любом виде!
– Все исполню, чезу, – сказал Хоремджет, перебросил за спину ствол и отправился разыскивать офицеров.
Среди раненых я заметил Давида и сделал ему знак приблизиться. За ним подтянулись остальные: Иапет, Нахт, Пауах и Хайло-Инхапи. Моя дружина, а отныне – мои вестовые и телохранители. У Давида была замотана рука, на ребрах Пауаха багровела ссадина – видно, врезали прикладом. Но другого ущерба я не заметил.
– Давид и ты, Хайло, обшарьте дом. Там сундук в одной из комнат – откройте, и если найдутся деньги, заберите их. Иапет, проверь животных в загоне и прикинь, хватит ли нам верблюдов или придется взять нескольких ослов. Груз – вода и довольствие на десять дней для сотни человек. Нахт и Пауах, вы будете со мной.
Распоряжения были отданы, но они не уходили, переминались с ноги на ногу. Наконец Давид спросил:
– Чезу, куда мы пойдем?
– Туда, куда я вас поведу. Этого достаточно?
Руки, вскинутые в салюте, четкий стук каблуков… Они уже разжились ассирской обувкой, и только Хайло с его огромными лапами все еще был в сандалиях. Судьба бегемота – ходить босиком, подумалось мне.
– Давид!
– Слушаю твой зов, семер!
– В той комнате, где сундук, находится ушебти. Разбейте его.
– Слушаюсь!
Я взял бы аппарат с собой, но он казался слишком хрупким и тяжелым, не армейского, а гражданского образца. Бросать его как есть было неразумно. В лагере оставались люди – вдруг кому-нибудь придет идея связаться с Домом Маат и доложить о беглецах. Амон сказал: нет моей милости для тех, кто сам о себе не заботится.
Трое моих ординарцев исчезли, двое остались со мной. Я направился к Тутанхамону. Он был отличным лекарем, но пару лет назад ошибся, отхватил ступню парнишке из семьи сановника Джо-Джо. Собственно, ошибки не было – начиналась гангрена, и если бы не нож хирурга, юный офицер гулял бы уже в Полях Иалу. Сначала Тутанхамона благодарили, потом восторги стихли – все же парень лишился ноги. А кто ее отрезал?.. Вот он, этот лекаришка! Ату его!.. Дальше был трибунал и лагерь 3/118.
Тутанхамон повернулся ко мне.
– Двадцать шесть убитых, одиннадцать раненых, семер. Двое – в тяжелом состоянии. – Он посмотрел на Тотнахта и Джхути. – Осирис уже простер над ними руку… Мне их не спасти.
Я тоже взглянул на умирающих. Оба были без сознания.
– Ты знаешь, что делать, жрец.
– Знаю. – Скорбно поджав губы, Тутанхамон огладил бритый череп.
Он обучался в фиванском Доме Жизни, где наставляли во всех искусствах, потребных военному хирургу: как вытащить пулю, как наложить лубки на сломанную кость, как выдрать зуб или принять роды. Как избавить от мук при смертельных ранениях… У лекарей это называлось «поцелуем Осириса».
Наступил и прошел полдень. Люди Пианхи сварили похлебку с луком, пшеном и мясом осла, убитого в перестрелке. Оружие собрали до последнего патрона; обувь ассиров, одежда халдеев, ремни и подсумки были на новых хозяевах. Очистили склад, разделили имущество, дабы не обижать остающихся – тех, кто верил в милость Джо-Джо или поддался страху перед дорогой в неизвестность. На верблюдов грузили бурдюки с водой и продовольствие; один мехари нес пулеметы, другой – запасные ленты и ящики с гранатами. Мертвых похоронили в ямах, в жарком песке, и заровняли его поверхность, чтобы никто не осквернил могилы. Тутанхамон пропел над ними гимн из Книги Мертвых, ваятель Кенамун, владевший даром слова, сказал скупую речь.
Когда солнце пошло к закату и на небе вспыхнула первая звезда, когда зной начал спадать, мы выступили из лагеря. Восемь верблюдов, восемь ослов, сто шестнадцать человек… Полторы сотни остались в каменоломне. Их дальнейшая судьба мне неизвестна. И неинтересна.
* * *Мы шли на восток, в Черные Земли, в долину Великого Хапи. Хвала Амону, до вчерашней ночи враг в Нубийской пустыне не появлялся, и воевать здесь мне не довелось. Но местность я представлял – по картам и штабным учениям. Примерно в сорока сехенах к югу лежала Долина Рахени[19] с трактом стратегического значения, ведущим в Фивы, а поблизости от нас тянулся Северный путь от побережья до самого Мемфиса. По этой дороге в лагерь ходили гусеничные грузовозы, доставляя каждые тридцать-сорок дней пшено и муку, воду и масло, финики и корм животным, батареи для ушебти и все остальное. На этих же машинах вывозилась наша продукция, каменные блоки и плиты. Карьер являлся источником великолепного серого гранита, ближайшим к столице, но куда его отправляли, я не имел понятия. Возможно, наш славный повелитель возводил очередной дворец или роскошную усыпальницу?..
Грузовозы сопровождали ливийские всадники, и драться с ними в планы мои совсем не входило. Да и был этот Северный путь лишь по названию дорогой, а в реальности – все те же камни, пески и заросли сухих колючек. Поэтому я вел своих людей на полсехена южнее, по тропе, протоптанной неведомо кем и когда – возможно, еще в эпоху Снофру и Хуфу.[20] Двигаясь прямо на запад, мы должны были выйти не к Мемфису, а к малым городкам в его окрестностях, Хай-Санофре, Ненинесуте и другим, где людей поменьше, где легче скрытно переправиться через Реку.
И что потом?
Люди шли за мной безропотно, но я понимал: каждый терзается сомнениями, каждый спрашивает – куда? Куда и зачем? Куда ведет нас чезу? К Реке, в черные лапы маджаев?[21] На новое судилище в Мемфис, где, взвесив наши подвиги, каждого одарят бляхой Аписа с рогами и подвесками? Или мы идем на запад, в Страну Мертвых?..[22] Все мои люди, роме и ливийцы, иудеи и выходцы из Сирии, знали, что жизнь в Та-Кем сосредоточена у Реки, что в нашей стране есть только два направления – юг и север. Значит, у Хапи мы повернем, но опять же – куда?.. На севере – Дельта, забитая войсками, и рядом с нею – Синай, поле битвы фараона и ассирийского царя; на юге – Верхние Земли, крепости между Первым и Вторым порогами, а за ними – рудники, непроходимые леса и дикие кушиты… Ни тут, ни там нас не ждали; всюду мы были беглым людом, ускользнувшим от правосудия Джо-Джо. Ибо закон фараона хоть и строг, но справедлив!
Будто подслушав мои мысли, попугай на плече Хайла завопил:
– Фарраон стррог, стррог!..
Хайло взял птицу в доме Саанахта, а когда я поинтересовался, для чего, отвел взгляд, как нашкодивший ученик писца. Наверное, не водились в его краях такие говорящие птицы в ярком зеленом оперении… Иапет был прагматичнее: покосился на попугая и буркнул: сгодится при случае в котел.
В темной пустыне, под темным небом и скудным светом луны, мы торили путь на запад, словно вереница расставшихся с телами душ. Шуршал песок, скрипели камни, лязгало оружие, и временами к этим звукам добавлялся тоскливый рев осла. Верблюды шагали молча, пересекая пустыню в торжественном спокойствии, как делали это не раз; для них что двадцать сехенов, что двести – все было едино. Они не терзались раздумьями, куда повернуть у Реки, на север или на юг.
Должно быть, сумрак, тишина и беспредельность пустынных пространств с висевшим над ними глазом Тота[23] навевали мрачные мысли. Я это чувствовал – и, вероятно, не только я, но и другие офицеры. Кто-то затянул боевой гимн: «Это войско вернулось с удачей – оно взрыло страну Хериуша»[24] – кто-то пустился в воспоминания, раздался хриплый смех, потом – голос Рени, того самого, что утопил в Иордане свою машину. Он пел древнюю песню колесничих, бесконечную, как заросли тростника на речном берегу. Начиналась она пристойно, но за первым куплетом шла похабщина – правда, выдержанная в горделивом и славном духе Та-Кем:
Колесница из МемфисаНаша гордость и краса,Боевая колесницаВсе четыре колеса.
Ты лети, лети как птица,Чтобы встретившись с тобой,Ассириец и ливиецПоливал песок мочой.
Чтобы хетты и кушитыСтали кучами дерьмаПод стопою фараонаИ копытом скакуна…
Услыхав про ливийцев, Иапет, тоже не лишенный национальной гордости, сказал:
