Евгений Красницкий - Случайная глава
Ну, и сплетни, конечно, пересуды, небылицы… Ты, поди, и не догадываешься, что у тебя коса змеей оборачиваться способна? А? У Лушки Силантьевой жены все зубы гнилые из-за того, что я на нее косо посмотрела, а бабка Маланья слепнуть стала, за то, что кричала, будто нам слишком много зерна отдают. Сама потом сына с двумя мешками крупы прислала — извиняться. Правда прозреть не успела — померла в моровое поветрие. И надо ж, все старики от болезни преставились, а бабка Маланья из-за того, что я ее не простила! А еще, после того, как поп наш где-нибудь святой водой покропит, ночью сюда домовые, банники, овинники и прочая мелкая нечисть прибегает — ожоги от святой воды лечить. Еще рассказывать или хватит?
— Хватит. Дураков не сеют, не жнут — сами родятся. — Юлька, несмотря на серьезность затронутой матерью темы, улыбнулась. — У нас там один из сучковских плотников тоже себе по пальцу обухом тяпнул, за то, что меня срамным словом за глаза помянул. Здоровый бугай, старшая дочь уже замужем, а как дите. — Юлька фыркнула и проблеяла козлиным голосом, передразнивая плотника: — Прости меня, девонька, принял кару за язык дурной! Такие искры из глаз летели, чуть пожар не сделался! — Мать и дочь тихонечко похихикали. — А еще, — продолжила Юлька — девки повадились мне новые платья показывать, кто-то им ляпнул, что если я одобрю, то это к жениху хорошему. Приходится хвалить… — Юлька протяжно вздохнула. — А платья, и правда, красивые…
— Будет, будет тебе платье. — Настена ободряюще потрепала дочку ладонью по волосам. — Михайла свою мать уже попросил. Тебе скоро тринадцать исполнится, вот и получишь.
— Правда?
— Правда, правда. Только не проговорись, я молчать обещала. Михайла тебе нежданную радость доставить хотел. А насчет одобрения платьев, это мы с мишкиной матерью придумали — раз уж тебе отроки подчиняются, то и на девок влияние должно быть. Так что, если наказать кого их них решишь… сама понимаешь… Только помни: кару-то она примет, но злобится на тебя втихую будет долго. Особенно же не доверяй, если наказанная тобой вдруг ласковой да улыбчивой к тебе станет. Змеиной эта улыбка будет.
Так, доченька, и получается одно вслед другому: непонимание и непохожесть порождают опасение, опасение — страх, а страх легко может перерасти в ненависть, тогда и до беды недалеко.
— Ну и останутся без лекарок, кто их лечить-то станет?
— Это они, Гуня, понимают, но только каждый по отдельности, а если в толпу соберутся… толпа зверь безумный, у нее только два чувства есть — страх или ярость. Либо бежать, либо нападать… Так-то.
— Ты говорила, что Бурей…
— Да, Бурей защита отменная, но только от одного человека или от нескольких, а от топы… Его же первого и порвут — он, ведь, тоже страшен и непонятен.
— И что же, все время беды ждать, никак не защититься? Мам, это же не жизнь, а… я даже не знаю…
— Ну почему же не защититься? Для этого нам ум, да знания и даны. Только постороннему взгляду наша защита не должна быть видна. Вот, как обычный человек на сплетни да небылицы о себе отзывается? Злится, ругается, обиду таит, в драку полезть может, еще что-то такое же… А мы? Ты когда-нибудь слышала, чтобы я отругивалась или оправдывалась?
— Нет, не слыхала.
— Правильно, доченька, никогда. Больше скажу: я иногда, незаметно, еще и сама им повод для дурацкой трепотни подкидываю — такой, какой мне требуется. Ну, к примеру, как с теми же платьями. Спросишь: для чего? А для того, чтобы в нас непонятности меньше стало. Зачем, ты думаешь, люди про нас всякие байки сочиняют, даже самые глупые? Они так нас познать и понять пытаются. Вот нарисуют у себя в голове наш образ, пусть неверный, пусть дурацкий, и становится им легче — вроде бы, как узнали о нас что-то. И чем полнее этот образ, чем меньше он места для недоумения оставляет, тем понятнее им: как мы в том или ином случае себя поведем, как на то или иное слово или дело отзовемся, проще говоря, как с нами нужно себя вести. А когда знаешь, как в том или ином случае поступать, страх сразу унимается, потому что страшнее всего неизвестность.
Нам же надо уловить, каким наш образ им видится, стараться ему соответствовать, да потихонечку подправлять, в нужную нам сторону. Ты, к примеру, можешь мозоли на языке набить, доказывая, что коса у тебя самая обыкновенная и ни в какую змею оборотиться не может. И все впустую. А можно, как-нибудь ненавязчиво, дать понять, что зимой, когда обычных змей днем с огнем не найдешь, я твою косу в змею обращаю, чтобы яд у нее взять и лекарство от ломоты в костях приготовить. Вроде бы и не оспорила, а смысл совсем другой. Те, кто болями в суставах или в спине маются, еще и одобрят. Вот так, доченька, вот так… я даже сказала бы: только так! Поняла?
— Угу… — Юлька примолкла, осмысливая сказанное матерью, потом припомнила: — Мне Минька несколько раз говорил: «Знание — сила», выходит, и про это тоже.
— Правильно! — подтвердила Настена. — Умные мысли он в книжках вычитывает, молодец.
— Это ж сколько мне еще учиться придется… Роська сказывал: учеба до конца жизни кончаться не должна…
— Роська? — удивилась Настена. — Вот уж от кого не ждала!
— Он не сам, это ему Минька когда-то объяснил. Когда ж я настоящей-то ведуньей стану?
— Женщиной, Гунюшка, женщиной! Нет женщины — нет ведуньи.
— Что, обязательно? — робко поинтересовалась Юлька. — А как-нибудь… ну, без этого, нельзя? То есть, я, конечно…
— Ох, и дуреха ж ты еще! — Настена наклонилась и, что было уж и вовсе редкостью, чмокнула Юльку в макушку. — Да разве ж я о том говорю? Нет, плотскую любовь познать, дело, конечно же, великое. Дитя родить — тем паче, без этого тебя явь полностью никогда не примет, а Макошь и вовсе, как от пустоцвета отвернется. Есть, есть дуры и дураки, которые себя от этой части жизни отрывают — что у христиан, что у нас. Думают, что так они духовно над тварным миром воспаряют… А на самом деле, уподобляются тому, кто ноги себе отрубает, рассчитывая, что от этого быстрее бегать станет. — Лекарка пожала плечами и отрицательно покачала головой. — Понять явь, отвернувшись от какой-то ее части, невозможно, а не поняв, что ты сможешь? Ущербная ведунья! Ты себе такое представить можешь?
— Но светлые боги ущерб иным заменяют — слепой лучше слышит и осязает, у однорукого вторая рука сильней и ловчей делается…
— И охота тебе слепой или однорукой быть? Или ты, и без того, уже сейчас не видишь и не ощущаешь того, что ни одна твоя сверстница не может?
— Так ты ж меня учишь…
— И дальше буду! Так что, внемли, отроковица Юлия… — Настена не выдержала и фыркнула, Юлька хихикнула ей вслед, не очень понимая, в чем дело, но тихо радуясь — больно уж редко строгая и суховатая мать бывала в таком расположении духа, как сегодня. — Познание плотских радостей и тягот, — продолжила мать — только первый шаг. Истинно же женщиной тебя сделает только понимание: ты не пуп земли и явь вовсе не крутится вокруг тебя. Не все дозволено тебе в жизни, не все простительно, за слова и дела приходится отвечать и есть границы, переступать которые нельзя. Те бабы, которых ты дурами величаешь, границ этих либо не видят, либо не желают с их существованием смириться, но тебе этих баб хулить невместно, потому что ты еще дурнее их — не испробовав на себе, судишь других.
— Да когда ж мне было пробовать-то? Я еще…
— Всю жизнь, Михайла верно сказал! По соизволению Макоши пресветлой будет у тебя мужчина, да по сути, он у тебя уже и есть. И он место твое в жизни, права твои, стезю твою, видит иначе, чем ты — по-своему. Через это видение он и пределы дозволенного для тебя очерчивает. Любой твой шаг за эти пределы будет встречен ударом — словесным, телесным или умственным. Да, умственным — иногда удивление насмешка или безразличие в глазах мужа способны ударить страшнее кулака. Не по злобе, таково мужское естество — крушить, проламывать любые препоны. На войне, на охоте, в труде, стоит ему усомниться или проявить слабость — смерть или прозябание.
— Так что ж, все терпеть?!
— Нет! Вторая часть мужского естества — трезвая оценка своих сил и сил, которые ему противостоят. Тот, кто дуром прет на более сильного противника или лбом стену прошибить пытается, не выживает. В твоей власти выстроить стену, с которой он бодаться не станет, она-то и будет для тебя пределами дозволенного. Твоя стена, тобой выстроенная, твоим разумением очерченные пределы! Но! — Настена назидательно вздела указательный палец. — Очерченные не так, как тебе заблагорассудилось, а так, как нужно для благости и покоя в доме. Не быстро и не явно. Третья часть мужского естества — решение всех дел рывком, напором, ударом. Напрячься на пределе сил, своротить заботу, потом спокойно копить силы для следующего рывка.
Женское же естество рывков не терпит. Мы свои дела делаем по пословице: «Вода камень точит». Вода, она какая? Мягкая, прозрачная… а какие омуты, какие водовороты таит, и самое главное — все камни в реке гладкие! Без острых граней, которые только от удара и образуются! Таков второй шаг к обретению истинно женской ипостаси. Не каждой дано, и не с каждым мужем такое получится, но если не выйдет — доброй жизни и счастливой семье не бывать!
