Олег Верещагин - Про тех, кто в пути
Включил телевизор, посмотрел какой-то детектив, уже к концу обнаружив, что не помню ни сюжета, ни героев, ничего.
За окнами начало вечереть. Я ощутил желание закрыться в своей комнату, задёрнуть шторы, включить свет и забраться под одеяло с головой. Вместо этого я открыл так толком и не разобранную со вчерашнего дня сумку, достал со дна подаренный ребятами, когда меня отчисляли, финский нож...
И, на ходу пристёгивая его изнутри к джинсам, вышел из дома...
...Улица была пустынна. Никого вообще... А ведь она просто создана для того, чтобы по ней гонять на велосипеде, например — ни машин, ни пешеходов... Я слушал свои собственные шаги и упрямо делал всё новые и новые, хотя внезапно обнаружил, что идти вперёд мне совсем не хочется.
Около решетчатых ворот я остановился и увидел, как со стороны аэродрома приближается туманная полоса. Она ползла неспешно и уверенно. Мне казалось, что я слышу шорох — вкрадчивый и сырой — с которым туман пробирается через кусты.
А потом я увидел огонь костра. Кто-то жёг его примерно в том месте, где мы с Лидкой выехали с аэродрома. Это был настоящий костёр, довольно большой, и возле него двигались тени. Я взялся рукой за холодный влажный металл ворот и расслышал, как звучит гитара.
— Привет, вот и встретились.
Я обернулся, как ужаленный. Что-то я слишком нервным тут становлюсь... И невольно улыбнулся — позади меня стояла Лидка, точь-в-точь такая, как при нашем расставании, только без велика, но с пакетом. Она, кстати, тоже улыбалась, но сказала сердито:
— Я же тебе говорила, чтобы ты не совался к аэродрому...
— Я просто гуляю, — ответил я без раздражения, словно она имела право указывать мне, где и когда гулять. — И потом — вон там кто-то костёр жжёт...
Она вздохнула и передёрнула плечами. Сказала устало:
— Женя, ты всё равно не ходи, даже если увидишь самое обычное что-нибудь... Ну, правда, так безопасней... Но сейчас, — она снова улыбнулась, — если хочешь, пошли со мной. Там наши собрались, во несу, — она подняла в руке сумку.
— Давай я потащу, — я принял у неё сумку. Тяжёлую, кстати. — А что там, опять сосиски?
— Не, полуфабрикат для шашлыка, настоящий... Пошли.
Я специально тормозил, идя по алее, чтобы подольше побыть рядом с ней. Лидка не ускоряла шагов, и я понял, что и она не против чисто моей компании.
— А ты в школе учишься?
— Конечно... А ты в каком классе?
— В одиннадцатый перешёл.
— И я... Я когда тебя увидела, то решила, что ты суворовец или кадет.
— Почему?
— У меня есть знакомые мальчишки-кадеты, они так же держатся.
— Вообще-то я был кадетом.
— Выгнали? В смысле, отчислили?
— Ушёл. Так получилось. Я хотел лётчиком стать...
— А, теперь я поняла, почему ты на аэродром пошёл.
— Вообще-то нет, я просто думал, что тут короче...
Мы дошли до того места, где за кустами горел костёр, перебрались через глубокую канаву по доске и услышали:
— Кто идёт?
Голос был без скидок серьёзный. А потом я увидел того парня, моего ровесника. Он стоял в кустах и держал в руке у бедра обрез — не муляж, не игрушку, а настоящий обрез двустволки-горизонталки, похо-жий на старинный пистолет.
— Свои, — коротко отозвалась Лидка. — Шашлык принимайте.
— А, наконец-то, я уж хотел за тобой идти, — на меня он посмотрел мельком, но не обидно, а как на старого, хотя и не близкого знакомого, против присутствия которого нет причин возражать.
Костёр горел не такой уж большой, но разложенный умело. Сбоку тлели угли — кто-то нажёг и отгрёб их в сторонку.
На неизменных ящиках тут сидели тот младший мальчишка (только теперь не босиком, а в старых вьетнамках) и ещё один пацан, тощий, смуглый, моих лет, с тёмным чубом, одетый в джинсовые шорты, майку клуба «Барселона» навыпуск и кеды на босу ногу.
— Это Женька, — кивнула на меня Лидка. — Жень, этих ты уже видел — Петька, — кивок в сторону старшего, который устраивал пакет рядом с двухлитровым пузырём «белого медведя» и таким же — колы, — и Колян, — кивок на младшего. — А это Тон, Антон.
Мальчишки тоже покивали мне. Антон рассматривал меня внимательно и даже подозрительно, но я решил не обращать внимания — в конце концов, в их компании я был новеньким. Все ребята из таких компаний в небольших городах — и в моём — похожи друг на друга.
Они мало кому доверяют, понимают, что будущего — хорошей работы, учёбы — у них никакого нет, чувствуют себя ненужными зачастую даже родителям, а опасностей ждут со всех сторон — от милиции, таких же компаний, всяких отморозков; знают, что государство про них вспомнит только когда пацанам настанет срок идти в армию, а про девчонок не вспомнит вообще.
Я бы тоже вырос таким, если бы не мечта о небе... Так что нечего возмущаться и надуваться.
Я присел на один из ящиков, возле гитары — в коричневом поцарапанном лаке, на настоящей пулемётной ленте, она стояла тут, как равноправный член компании. Кстати, кое-что необычное в окружающих меня всё-таки было, даже если исключить обрез, торчащий за поясом шортов у Петьки.
Они вели себя медлительно-спокойно, как будто сберегали силы — не было ни подтырок, ни приколов, ни шума, как обычно бывает в компаниях моих ровесников.
Лидка широко раскрыла пакет с шашлыками, начала ловко нанизывать на заточенные прутья капающие маринадом куски свинины вперемешку с крупными кольцами лука. Петька, присев, открыл пиво и протянул мне молча. Я секунду помедлил, потом сказал:
— Не, я не пью.
Мне почему-то казалось, что он будет настаивать или насмехаться, но он только кивнул и, отхлебнув сам, передал бутылку Коляну. Мелкий тоже отпил вполне привычно и вернул бутылку Петьке, даже не предложив Тону — очевидно, тощий тоже не пил.
Он как раз размещал над углями на кирпичах импровизированные шампуры, которые ему передавала Лидка. Закончив это дело, Тон кивнул мне:
— Передай гитару.
Я протянул ему инструмент. Тон пощипал струны, вздохнул. Остальные словно бы и внимания не обращали на то, что он собирается петь.
Петька ломал ветки для костра, Колян пощёлкивал по бутылке с пивом и смотрел в огонь, Лидка как раз уселась на ящик. Не рядом со мной, что печально... Но я успел только об этом подумать мельком, когда Тон запел, аккомпанируя себе «на три аккорда»:
Это было — не сон.
Наяву это было —
Я знаю.
Над обрезом земли
Поднималась,
Алела луна.
И манила меня —
К ней идти
И коснуться
Багрового края,
А под алой луной
Трав степных
Пламенела стена.
И я шёл —
Как во сне.
И ковыль
Щекотал мне колени.
Я прошёл сквозь луну
И за нею ушёл
В небеса.
Под ногой
Тонкий звон
Издавали резные ступени,
Холодили металлом...
А по небу —
Всплывали леса.
И металл прорастал
Под кроссовками
Свежей травою.
А потом —
Не кроссовка,
Сапог по траве той шагнул.
И я слился с тем миром,
Со всей этой странной
Страною,
И палаш на бедре
Тяжко перевязь
Вдруг оттянул.
Я ушёл по лесам,
Где сияли
Сапфиры-озёра,
Где в кипенье кустов
Окликали
Пришельца ручьи...
А над всем, словно шлемы
Вздымались
Гранёные горы,
Где вода, небо, воздух
Мои были —
Были ничьи.
Замок острым штыком
Протыкал
Предрассветное небо —
Ранним утром, когда
Я к излучине
Вышел речной.
Я вошёл в его залы,
Где крепко сплелись
Быль и небыль.
Я остался там жить.
Тех я помню,
Кто там был со мной...
Это было — не сон.
Наяву это было —
Я знаю...3
— Чьи это стихи? — спросил я.
— А что, понравилось? — усмехнулся Тон, не выпуская гитару и другой рукой переворачивая шампуры. — Мои стихи.
— Хорошая песня, — признал я.
— Он в газете печатался, — подал голос Колян. — Пока не напечатал... — младший хитро улыбнулся, а Петька и Лидка хором прочли:
Мэр наш славный книжки пишет,
Взял редактором жену.
В этих книжках излагают,
Денег нету почему.
— Это не шедевр, конечно, — добавила Лидка, — но Тон встал на учёт, как злостный хулиган и в газету ему путь теперь закрыт накрепко... Дай пивка, Петь...
— Не надо тебе... — проворчал Петька, но бутылку дал.
— А какие книжки? — не понял я. Лидка, булькнув пивом, пояснила: — Серию брошюр наш мэр выпустил на пару с женой. О кризисе развития родного города. Под эти брошюрки он кредит взял... в смысле, под их печать. А возвращал из горбюджета.
— Да ну его, — Тон побренчал на гитаре просто так. Я повернул шашлык, от которого уже вкусно попахивало. — Ты в гости приехал, на каникулы?
