Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями
— А после? — спросил матрос — как в плен попал? Сам сдался, или раненым взяли?
— Нас в окопах заживо жгли, огнеметами с броневиков! — крикнул боец — а у нас уже ни гранат, ни патронов, командира убило, и погибать лишь осталось, без всякой пользы! Видим, сзади кто-то в реку — думаем, приказ был, отступать, поскольку держаться уже нечем и незачем. Кто сумел, прыгнул следом — плывем, как комдив Крючков, а по нам с берега очередями, сами в полный рост, уже не таясь. Трое нас лишь доплыли — кто с краю справа был, течением за поворот в камыши снесло. Вылезли — на всех один карабин с неполной обоймой, сапоги и то скинули в воде. И знамя — у того, кто первым нырнул, знамя было на себе — а мы решили, что отступление. Ладно — сами живы, а раз знамя цело, то оправдаемся. Версту только отошли — слышим, танки уже на нашем берегу. Мы в овраг — лежим, смотрим. А они мимо — танки, броневики, машины, артиллерия. Тот, кто со знаменем был, не вынес, взял карабин, и пальнул. А те — даже не остановились, лишь две машины в нашу сторону свернули, с них попрыгали, нас окружили, и орут — выходи, гранатами закидаем!
— И вы им знамя отдали!?
— Зарыли — ответил боец — успели, пока нас окружали. И знамя, и книжечки красные. Там же, в овражке. А потом что делать — руки кверху, и выходь. Ну, помяли нас слегка прикладами и сапогами, допросили. Тот, кто со знаменем был, офицеру в лицо плюнул — его тотчас же в сторону, и расстреляли. И второго — за то, что слова дать не хотел. А я — если бы граната еще была, взорвался бы, но без пользы зачем гибнуть?
— Зачем!? — сказал товарищ Итин — да чтобы враг знал, что убить нас можно — но не сломить! Чтобы враг оттого сам в победу свою не верил, и без смелости шел — а значит, на товарищей твоих оставшихся натиск был бы чуть легче! Всем жить хочется — но если тебе умереть вышло, так человеком умри, чем гадом жить!
— Я танк подбил — крикнул боец — не то что иные. Я честно воевал — пока мог!
— Пока мог? — усмехнулся матрос — это любой обязан! А сверх того?
— С революцией торгуешься? — сурово спросил Итин — считаешь, за что и сколько, как на базаре? Себя — наравне с революцией считаешь? Даже не за трусость — за это тебя судим. Коммунизму — ты все должен с радостью отдать, без остатка и без приказа. И принять от коммунизма и революции — все, без сомнений и обиды. Это для обывателя справедливость — за что и сколько, а для коммуниста — чтобы для дела было лучше, а уж после себе, что останется и как повезет. Вот когда это ты поймешь, тогда и станешь снова — наш. А пока здесь, у костра нашего — только люди сидят. Те, за кого — в огонь и в воду. А тебе — доверия нет. Уходи.
Шкура медленно скинул ремень, задрал гимнастерку. На груди его Гелий увидел шрамы, как клеймо — пятиконечную звезду.
— Шомполом каленым выжигали — сказал он — тут же, нагрели на огне быстро, и в пять ударов. Как знак, что отпущен под слово больше не воевать. Свое слово, по доброй воле данное. Поймают если теперь, сразу в расход: это не билет красный, не зароешь. А я вот — с вами. И винтовка со мной.
— Вот и посмотрим — ответил Итин — сознательность в тебе это заговорила, или страх, чтобы презрения товарищей избежать. До конца похода посмотрим — а сейчас иди!
Боец молча встал и ушел в темноту. Ночи пока не были холодными, и ему можно было спать где-нибудь на куче соломы. Так и было — с начала похода. А до морозов отряд вернется.
— Оно и верно — заметил перевязанный — на фронте, если себя жалеть, из окопа не встанешь. Сама жизнь тебе там — как на время даденная: в любой час могут свыше позвать и назад взять. Иди, куда старшой велит, и благодари судьбу за лишний день — вот и вся премудрость, уж шестой год с ней…
— Сказал про таких Вождь: с нами, а не наш! — сплюнул матрос — если товарищ свой, так я за него жизнь отдам, если враг или шкура какая — тоже все ясно: в расход! А такие вот, кто вроде и за нас, и воюет честно, и даже геройское что может совершить — а все одно, не за идею нашу, а за пользу собственную, за интерес? По мне, такие самые опасные — потому как не распознаешь сразу! А как прижмет — предадут!
— Ты это полегче, флотский! — неодобрительно ответил кто-то — а как же социальная справедливость, как Вождь сам обещал?
— Это какая ж справедливость? — сразу вмешался товарищ Итин — как прежде, за сколько подлостей, сколько милостей? Вот ты, товарищ, недоволен, что жену на торф — чем, по заслуге, к морю на отдых, как прежде господа гуляли! А чем топить зимой будем? Заняты все, кто на фронте, кто в тылу, от нетрудового элемента, интеллигентов всяких, проку мало — мрут лишь без пользы, как мухи. Значит, или снова мерзнуть, или мобилизовать семьи! И не торгуясь — что голод, холод, нормы непосильные: не по найму — на себя, на республику трудовую! Справедливость коммунистическая — это когда нет слова такого «я», а лишь «мы», всегда и везде. Мы — а ты лишь часть его малая. И что для нас всех хорошо — тебе больше и не надо. И это — самое трудное: за души людские биться, врага внутреннего в себе огнем выжигать. Почему крестьянин пролетариату — лишь союзник? Потому что рабочий привык, что один он лишь винтик малый, а вместе со всеми — деталь могучей машины. А крестьянин — о своем мечтает: хоть клочок земли, да мой. После победы — легко будет заводы построить, фермы и трактора…
— Построим! — сказал матрос — помню, как под Июль-Коранью мост взорванный строили, по горло в ледяной воде, чтобы эшелоны к фронту. И ведь сладили — за трое суток всего, а инженера говорили, по науке — три недели!
— Построим — сказал Итин — но главное, людей надо будет построить по-новому. Чтобы и в деревне все были вместе, как на заводах — коммунистические хозяйства общие, комхозы. Сумеем сделать так — и мужики все эти душой все за нас будут, искренне хлеб нам понесут, последний — от себя отрывая. Сейчас у нас пролетариата от общего населения — сколько-то процентов, а будет — все сто. Тогда — вперед легко и без остановки пойдем, как поезд по рельсам. И те, кто сегодня живы, коммунизм увидят — не через тысячу лет, а через двадцать, тридцать, пятьдесят. Тогда — простятся нам все жертвы наши сейчас.
Все молчали. Закат уже погас, и звезды горели в небе, как золотые яблоки. Высокое небо казалось совсем близким. От нагретой за день земли шло приятное тепло. Переливалась река. Костер отбрасывал мечущиеся тени. Все молчали — потому что после таких слов уже нечего было сказать.
— Смотрите, там еще костер — вдруг сказал кто-то — там, за рекой вдали.
Все всмотрелись: в далекой степи упавшей наземь звездой мерцала красная точка. Несколько бойцов, взяв винтовки, скрылись в темноте — разведать. Разговор отчего-то угас; все поглядывали на ставшую вдруг чужой степь, придвинув ближе оружие и занявшись обычными делами — ужином, починкой снаряжения. Кто-то торопливо доедал обед, кто-то, придвинувшись для света к костру, писал письмо, надеясь отослать завтра на станцию с обозом. Товарищ Итин сидел у костра и смотрел в пламя, о чем-то задумавшись. Гелий был рядом; впервые за поход вышло, что он с товарищем Итиным остался будто наедине.
— Товарищ комиссар! — решился наконец Гелий — я все думаю, как становятся такими, как вы. Может быть, вы как у Гонгури, из времени другого, из будущего нашего светлого — чтобы нам дорогу указать? Вы даже писем не пишете — будто нет у вас здесь никого…
— Вы у меня есть! — усмехнулся товарищ Итин — целая сотня, за кого я сейчас в ответе. А вернусь, так будет еще побольше! Потому как если прежде было, выше чин, больше благ — то сейчас, чем выше тебя поставили, тем за большее ты отвечаешь, и тяжелее цена, если выйдет ошибка!
— А все ж, товарищ комиссар! — не отставал Гелий, сам удивляясь своей смелости — как коммунизму научиться, чтобы таким как вы стать? Чтобы в тебе все правильно было, чтобы без сомнений — в новую жизнь?
— Не научишься! — решительно ответил комиссар — потому как любая учеба, это лишь для ума. Конечно, дураком быть не надо, и ум очень даже вещь полезная — да только при совести и сознательности он должен быть, как военспец штабной. Ты жизнь правильно проживи — тогда настоящим человеком станешь. Когда вспоминать будешь — каждым днем прожитым гордясь. Ты вообще откуда, родился где?
— Из Зурбагана — ответил Гелий — да только переехали мы оттуда, как война началась…
— Бывал я там, не раз — сказал Итин — литературу нелегальную мы возили, от товарищей из порта. Хороший город, красивый — жаль, что пока под врагом, но ничего, недолго уже. А я из питерских.
— Не бывал — огорчился Гелий — читал много, все посмотреть хотел. Отец мне про Питер рассказывал…
— Посмотреть хотел? — усмехнулся товарищ Итин — музеи, театры, фонтаны и прочие золотые купола? Эх, малый, из Питера я, да не из того. И набережной с мостами — считай, и не видел. В те времена прежние, в местах всяких, написано было, «рабочим и с собаками вход воспрещен» — как неграм американским! А на Невский, где дворцы и фонтаны, рабочему парню даже в праздник было нельзя — чистые все, сразу нос кривят, хамским духом запахло! И городовой тебя — в кутузку! Или «сиреневые» из охранного — им даже на улице попасться, это хуже, чем волкам в лесу! Заводы все — по окраинам стояли, вроде как и не город совсем. Наш был — за южной заставой, между железной дорогой и царскосельским трактом — рядом еще вагонный завод, электромашинный, обувной, авторемонтный, и еще несколько фабрик поменьше. Если по тракту вперед с версту — там за каналом обводным уже сам город, кварталы доходных домов, а дальше были все эти проспекты и театры — да только не для нас: это господа лишь катили мимо на загородные дачи.
