Александр Бушков - Поэт и Русалка
Проходили минуты, и ничего более не происходило. Если ничего не знать, вполне можно подумать, что это равнодушные мастеровые обрушили очередное обветшавшее строение, чтобы продать его на дрова и расчистить место для новой постройки…
— Тимоша! — опомнившись, крикнул Пушкин.
Молчание. Они кричали и звали, но оставшийся во дворе сотоварищ как сквозь землю провалился.
Только теперь почувствовалась боль во всем теле от бесчисленных ссадин, щипков и, есть сильное подозрение, укусов. Несмотря на полумрак, Пушкин видел, что одежда спутников в самом плачевном состоянии — они напоминали жалких оборванцев, бродяжничавших не один год. Судя по их взглядам, сам он выглядел точно так же.
— Тимоша! — в последней отчаянной надежде воззвал Красовский.
Никакого ответа не последовало, и пропавший не объявился на зов. Стояла тишина, ветер лениво перекатывал тучи по небу, то и дело заслоняя ими луну.
Вымученно улыбнувшись, Пушкин сказал:
— Простите уж, господин По, что мы вас так скверно встречаем в Северной Пальмире…
— Не стоит извинений, — серьезно сказал американец. — Я за этим сюда и приехал. Если бы вы были со мной вот такой же поганой ночью в луизианских болотах, когда мы… — он явственно передернулся, — убедились бы, что бывает и похуже…
— Смотрите! — воскликнул Красовский, вытягивая руку.
Они посмотрели в ту сторону. С треском раздвигая доски, из кучи выбралось что-то небольшое, темное, вроде бы мохнатое. То ли присело на корточки, то ли просто сгорбилось — и уставилось на троицу желтыми светящимися глазами. К нему присоединилось еще одно, и еще, и еще… Вскоре не менее полудюжины мохнатых недомерков стояли у развалин дома, таращась на людей.
— Пойдемте-ка отсюда, господа, — предложил Красовский, непроизвольно понижая голос и оглядываясь во все стороны. — Кто их знает… Пистолеты разряжены, ни души кругом, и ничегошеньки нам более не сделать, что уж попусту геройствовать…
— Действительно, — сказал Пушкин. — Идемте.
Бдительно оглядываясь — мохнатые создания не проявляли поползновений их преследовать, — они двинулись прочь, в сторону линий. Прошло достаточно много времени, прежде чем По сказал с убитым видом:
— Я и в самом деле считал его учителем…
— Не переживайте, — сквозь зубы сказал Пушкин. — Вашего… и моего учителя уже нет. А эта тварь не имеет к нему никакого отношения — нежить, мертвечина, кадавр…
Глава XXIII
ИМПЕРАТОРСКИЙ ГНЕВ
Никак нельзя было назвать это отступлением потерпевшей поражение армии — они брели по темной улице усталые, оборванные, покрытые кровоточащими царапинами, но настроение оставалось победным: как-никак, противник бежал, его логово разрушено, а это все же успех…
Проходя мимо одного из добротных каменных домов, они посмотрел на себя, оказавшись в полосе света от ярко освещенных окон (судя по музыке и прочим звукам, там продолжался средней руки бал), и горестно покачали головами: вид был даже не бродяжничий, мягко сказано, фраки свисали полосами, ленточками, кусками, словно их долго и увлеченно рвала когтями стая ополоумевших кошек.
— Водочки бы сейчас для успокоения расстроенных нервов, — мечтательно сказал Красовский. — Первую рюмку ка-ак шарахнуть, дождаться, пока по жилочкам разбежится теплом, а вторую уже выцедить… И еще налить…
— Что он говорит? — спросил американец. — У него такой одухотворенный вид, словно декламирует стихи…
Пушкин усмехнулся:
— Он говорит, что после таких переживаний не мешало бы выпить чего-нибудь покрепче.
— Это и в самом деле прекрасная идея, — сказал По едва ли не столь же мечтательно.
— По совести, я и сам бы не отказался, — сказал Пушкин. — Но все трактиры давным-давно закрыты согласно полицейским законам…
— Ну что вы, право, Александр Сергеич, как дитя малое, — сказал Красовский, оживившись. — Ежели кабаки положено закрывать в одиннадцать вечера, это еще не значит, что их и закрывают… во всяком случае, не все двери. Полиция тоже не прочь финансовое благосостояние улучшить.
— До меня доходили слухи…
— Ну уж, Александр Сергеич, вы как и не петербуржец, — хмыкнул Красовский. — Слухи доходили… Доподлинная правда. Вот, кстати, рукой отсюда подать, на Шестой линии, возле казарм, есть премилое заведение. Именуется «Три якоря», держит его вдова хозяина, женщина предприимчивая и расторопная. Вы у нас человек светский, этакие медвежьи углы не посещаете, а мы-с не привередливы…
— Да и я, признаться, сейчас непривередлив, — сказал Пушкин. — С крючниками под сосной готов выпить.
— Вот и прекрасно. Стопы за мной направляйте, а уж я в плохое место не поведу. Видите, во-он окна зашторенные чуть светятся? Полным-полна коробушка господ завсегдатаев, налившихся с черного хода.
— Подождите, — сказал Пушкин. — Что о нас подумают, если мы заявимся в таком виде? Это, конечно, не ресторация на Невском, но все равно, получится ненужное привлечение внимания…
Красовский растерялся не более чем на секунду:
— И точно… Ага! Да мы просто-напросто скажем, что попали в лапы к разбойничкам и с превеликим трудом от них вырвались — а потому душа жаждет успокоения. Поверят, учитывая, сколько здесь шалит лихого народа. Еще и сочувствовать будут. Наш русский народ склонен сочувствовать как жертве разбойничьих происков, так и самому разбойничку, когда ему, болезному, наконец-то наложат железа и под замок пихнут. Да и знают меня здешние, как человека служивого… Идемте во-он на то крылечко…
Он поднялся первым и решительно забарабанил в низкую дверь. Она вскоре приоткрылась, и в щель высунулась простоволосая мужская голова, коей Красовский что-то пошептал на ухо. Однако голова — принадлежавшая, как удалось рассмотреть, человеку средних лет, довольно плутоватому на вид — ответила взволнованным шепотом. Не дослушав, Красовский воскликнул:
— Ох ты ж господи… Вперед, господа!
И, распахнув дверь, отпихнув привратника, решительно направился по низкому, скверно освещенному коридору. Пушкин, не раздумывая, двинулся следом, увлекая американца. Они оказались в задней комнате, там оглушительно пахло соленой рыбой и вареной капустой, несколько человек мещанского и простонародного вида смирно стояли у стен, а посередине бородатый старичок в синей чуйке и здоровенный молодец с закатанными рукавами казинетовой рубахи удерживали на табурете седого человека, который ни за что не хотел сидеть смирно, а ежеминутно порывался вскочить и кинуться к окну.
— Лампадным маслицем помазать, — сказал кто-то из зрителей. — С молитвою.
— Скажешь тоже. Первое дело — водичкой с решета сбрызнуть, очень помогает от помрачения ума…
— И опять-таки с молитвою… Ишь, как его корежит…
— Что ж ты хочешь, кум, я тебе давно толкую, что тут нечисто, а ты мне про электрическую силу… Электрическая сила и нечистая, я тебе скажу, друг другу не мешают…
— К бабке, пусть отчитает…
— Знаешь ты такую бабку?
— Да я-то нет, но, может, знает кто…
Оторопело слушая всю эту белиберду, Пушкин медленно продвигался вперед, раздвигая бормочущих зрителей. Оказавшись близко, он увидел в седом человеке нечто знакомое — а потом с захолонувшим сердцем опознал Тимошу, затравленно озиравшегося вокруг и явно не соображавшего, кто он такой и где находится. Тимоша был лет на пять-шесть старше Пушкина, не более — но сейчас он стал белый, как лунь, и совершенно седые волосы в сочетании с молодой щекастой физиономией производили впечатление, прямо скажем, жутковатое. Присмотревшись, Пушкин обнаружил, что Тимошин сюртук светло-серого цвета сплошь испещрен прожженными пятнышками странной формы, напоминавшими крохотную ручку вроде детской, но — четырехпалую. Да и пальчики эти, есть подозрение, все до единого снабжены коготками…
— Что здесь случилось, объяснит мне кто-нибудь? — спросил Пушкин резко.
Его барский тон произвел должное впечатление: старичок в синей чуйке, не переставая удерживать Тимошу за плечи, вскинул голову и торопливо ответил:
— Непонятно, ваше степенство. Выскочил этот молодец неизвестно откуда, стал в дверь колотиться, как бешеный, и был он в точности в таком виде, как вы его сейчас наблюдаете, то бишь вовсе без ума… Полагали поначалу, что это помрачение от водки, да не похоже что-то…
— Да уж, — негромко сказал кто-то сзади. — Самое время с иконами вокруг дома обойти, чтоб чего не вышло…
Пушкин обернулся к говорившему. Тот попятился, жалобным голосом протянул:
— А я что? Я — ничего… Вот вам крест, барин, ничегошеньки не знаю… Разное люди болтают, вот и все… Неладно, говорят, стало на Васильевском…
Подойдя к Тимоше вплотную, Пушкин потеребил его, встряхнул, но не заметил в сумасшедших глазах и тени здравого рассудка.
