На своем месте - Михаил Иванович Казьмин
— Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, — с почтением сказал Родимцев, когда я закончил говорить с приставом. — Не скажет она толком ничего, потому как и сама не знает.
— Экий ты заботливый, — хмыкнул я. — «Не извольте беспокоиться», хе-хе. Беспокоиться, дорогой ты мой, тебе надо, потому как пока я тебя у тайных вытащу, они тебе душу помотают… А ты чего хотел⁈ — я не дал ему и рта раскрыть. — Тебя ищут, и сдать тебя я, как верный подданный царя нашего государя Фёдора Васильевича, обязан. Только вот выписки из бумаг отца твоего сделаю, да ты своею подписью мне их и заверишь…
[1] См. роман «Доброе дело»
Глава 32
Объяснения, вопросы и прочее
— Значит, говоришь, пустышки? — что-то в голосе царя слышалось такое, что не предвещало ничего хорошего, слава Богу, не мне.
— По большей части пустышки, государь, — подтвердил я.
Да, увы и ах, но почти все кандидаты в попаданцы из записей Смирнова были, с моей точки зрения, именно пустышками. Четырнадцать человек, не считая меня, Тихонова и самого Ивана Фёдоровича, значились у него подозреваемыми в попаданстве и лишь тот самый француз, о котором упоминал Тихонов, некий маркиз д’Арлан, мог и вправду быть в этом уличён, потому что не только изобрёл ранцевый парашют, дельтаплан и параплан, но и назвал их именно так. Этот бесстрашный аристократ приводил публику в полный восторг своими полётами и прыжками с воздушных шаров, учредил Парижское общество аэронавтики и всячески продвигал романтику управляемого парения по воздуху. Летал на своих конструкциях из бамбука и шёлка он уже довольно давно, лет с десяток, до сих пор ещё не разбился, но до нас подражание ему пока не дошло, как, впрочем, не сильно далеко вышло вообще за пределы Франции. Даже затрудняюсь предположить, почему…
Остальные тринадцать деятелей, чьи имена значились в записях, числились как требующие тщательной проверки. Я бы ограничился там двоими, одним из которых неожиданно оказался Фриц фон Мюлленберг, попавший на карандаш к Смирнову не иначе как за идею возрождения Олимпийских игр, а вторым был тот самый Томас Никсон, хитроумный аферист из английских колоний. А вот все прочие… Должно быть, Иван Фёдорович в прошлой своей жизни не только не имел дела с техникой, но и не интересовался ею даже на уровне научно-популярных изданий, иначе не отслеживал бы всерьёз всяких безумных изобретателей. Там вообще не о попаданцах говорить стоило, а о тех, кому повезло не попасть в сумасшедший дом. И ладно бы ещё речь шла только о пневматической пушке и дирижабле с паровой машиной, для выявления бесполезности этих изобретений требовались расчёты, пусть, как мне представлялось, недолгие и не особо сложные, но вот не распознать в проектах «паровой бомбы», «шляпы с прикреплённым к ней зеркалом, чтобы смотреть назад» или «поворотного абажура для настольной лампы» проявления нездорового изобретательского зуда, а вовсе не попаданческого послезнания… Ну, я даже не знаю, кем для того надо было быть. На легковерного дурака Смирнов никак не походил, так что тут ощутимо попахивало нецелевым расходованием казённых денег на работу по изобретателям всего этого добра. Кстати, вряд ли деньги эти доставались самому Смирнову, но на содержании своей заграничной корреспондентской сети Иван Фёдорович, похоже, неплохо с такими делишками экономил. Вот всё это я царю и рассказал.
Видимо, у государя нашего Фёдора Васильевича вошло уже в привычку беседовать со мной на прогулках в саду за Большим Кремлёвским дворцом. То ли совмещал он так отдых с делом, то ли лишних ушей избегал, но и в этот раз разговор шёл среди деревьев, кустов и цветов, радовавших глаз своим видом и напоминавших, что лето всё ещё продолжается, пусть потихоньку и подходит уже к концу.
Вызов к царю в Кремль стал закономерным следствием моего знакомства с бумагами Смирнова. Уже в тот же день, ненадолго оставив Родимцева под присмотром охраны, я позвонил Леониду и попросил устроить мне встречу с царём. Обосновал я свою просьбу упоминанием о пропавших бумагах, которые ищут губные и тайные, и посыльный из Кремля навестил меня уже следующим утром.
Сам день, когда ко мне с утра пораньше заявился Родимцев, выдержать было не так-то и просто, но я справился. Закончив переписывать из бумаг Смирнова наиболее интересные для меня места, я сдал парня Шаболдину, уже явившемуся ко мне и терпеливо ожидавшему завершения моих трудов, после чего позвонил Мякишу и сообщил ему последние новости. По доброте своей я тайного исправника пожалел и не стал говорить ему, что сделал себе выписки из смирновских бумаг, но Михаил Дорофеевич, как к нему ни относись, всё же не дурак и, надо полагать, понял всё правильно. Впрочем, и у него хватило такта не спрашивать меня о том прямо, но при каждом моём взгляде на лицо тайного исправника мне очень хотелось шоколаду или пирожного — настолько кислым было его выражение, даже несмотря на то, что сами записи Смирнова я Мякишу торжественно вручил в собственные руки.
Что было в тех записях интересного, помимо подтверждения попаданческой сущности французского маркиза и перечня дурацких изобретений? Да почти ничего. В Царстве Русском, кроме меня и Тихонова, на заметку к Смирнову не попал никто, а о Тихонове ничего не было вообще. Ну да, с учётом совместных делишек обоих это было понятно. Кстати сказать, обо мне, любимом, Смирнов не написал ничего такого, чем Мякиш имел бы право меня пугать. Но вот осведомлённость Ивана Фёдоровича внушала некоторую тревожность — пусть и далеко не все мои похождения были ему известны, но про мои дела в Мюнхене знал он, как выяснилось, куда больше, чем мне того хотелось бы — кажется, деньги его корреспонденты получали не зря. Ну уж мюнхенские точно…
— Немца того, Мюлленберга, ты, стало быть, сам знаешь? — захотел уточнить царь.
— Знаю, государь, — ответил я. — Учились вместе, хоть и на разных
