Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
5) Да, верно: в «Днях Турбиных», «Беге», в романе «Белая гвардия» он изобразил интеллигентов как представителей «лучшего слоя в нашей стране». При этом он, как писатель, классовых позиций не признает, он хочет «стать бесстрастно над красными и белыми», а его упорно считают белогвардейцем. Вывод: для СССР он человек конченый.
6) Все это есть «мой литературный и политический портрет. За пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно» (А чего еще искать? Итак, более чем достаточно. После всего понаписанного даже в этом письме, было предельно ясно: Булгаков несовместим с советской властью. Но так рассуждаем мы. Сталин мыслил иначе:
– Не можешь жить с нами, свобод тебе, видите ли, не хватает. Уехать от нас хочешь? Нет! Будешь жить здесь! И страдать будешь! А когда выплачешь все слезы, полюбишь!)
7) «Ныне я уничтожен». Все пьесы запрещены. Причем только что написанная «Кабала святош» («Мольер») «к представлению не разрешена» (Думает, что разжалобит, сообщая тирану, что сжег начало «романа о дьяволе»(«Мастер и Маргарита». – С.Р.) и начало романа «Театр»).
8) Из отзыва Л. Авербаха и отзыва о нем Р. Пикеля следует, что он реакционный писатель, который даже под «попутчика» подлаживаться не желает. Как в таких условиях он может писать? И далее: «Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо».
9) Просит Правительство СССР приказать ему «в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой».
10) Просит «отпустить на свободу».
11) Все мосты не сжигает, оставляет один: коли не отпустите, то дайте хоть работу в театре штатным режиссером. Нет? Могу быть и статистом. Нет? Сгожусь и рабочим сцены. Просит сделать что-нибудь, ибо у него «в данный момент, – нищета, улица и гибель».
Булгаков предусмотрел всё. Письмо отправил сразу по нескольким адресам: И.В. Сталину, В.М. Молотову, Л.М. Кагановичу, М.И. Калинину, Г.Г. Ягоде, А.С. Бубнову и Ф. Кону.
25 апреля 1930 г. Политбюро решило (!? – С.Р.): надо «Булгакову дать возможность работать, где он хочет».
Уверен, что Сталин потирал руки от удовольствия, читая это послание вконец отчаявшегося писателя. До окончательного влюбления в себя Булгакова оставалось сделать всего несколько удушающих движений.
Первое не заставило себя ждать. Да какое! После него Булгаков всю оставшуюся жизнь провел как во сне. Дело в том, что 18 апреля 1930 г. Булгакову позвонил… Сталин.
14 апреля застрелился Маяковский. 17 апреля были его похороны. Булгаков был на них. А 18 апреля этот звонок. Единственный свидетель разговора, обросшего вскоре неизбежным фольклором, Л.Е. Белозерская. Никаких слов о встрече не было. Это всё привиделось потом. Единственное, что Сталин просил Булгакова: не настаивать на отъезде. А работу получите.
Этот звонок не просто вынул голову Булгакова из петли. Он теперь жил им. Он стал для писателя навязчивой идеей. Он все ждал приглашения на встречу, но так и не дождался. В этом контексте надо рассматривать и всю последующую переписку Булгакова с верхами, его письма Сталину 5 мая 1930 г., 30 мая 1931 г. Он знал, что ничего не будет для него делать чиновная сволочь. Но он с маниакальностью обреченного всё напоминал и напоминал о себе. Он потерял самолюбие. Он влюбился в вождя!
А Сталин между тем делал и кое-какие послабления. Так, после письма Булгакова 30 мая 1931 г. Сталин, само собой, выезд писателю не разрешил *, зато позволил поставить «Мертвые души» и «Мольера», а также возобновить «Дни Турбиных».
11 июля 1934 г. Булгаков пишет В.В. Вересаеву: у него появились какие-то нездоровые симптомы – «страх одиночества» (боится улиц). Добили его тем, что всем работникам МХАТА, подававшим прошения, выдали в 1934 г. заграничные паспорта, только ему одному «отказано».
Плюнули в очередной раз прямо в лицо. Булгаков даже слег.
* * * * *В 30-х годах градус травли Булгакова не понижался. К газетной ругани он давно привык, притерпелся. Знал, чего стоят эти продажные писаки. Но не ведал он, слава Богу, мнения о себе тех, к кому он уповал в своих отчаянных письмах, на кого надеялся, на чью помощь рассчитывал.
… 12 ноября 1931 г. из Сорренто Горький пишет Сталину. В письме том есть слова и о Булгакове: «Булгаков мне “не брат и не сват”, защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но – он талантливый литератор, а таких у нас – не очень много. Нет смысла делать из них “мучеников за идею”. Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать. Это – легко».
Каков заступник? «Белую гвардию» хвалил, «Дни Турбиных» также. «Бегом» восхищался, «Мольера» поддержал… и все же не удержался – «стукнул» Хозяину: Булгаков – враг. Но – не опасный. Он еще сгодится. Так что не торопись ставить его к стенке, «дорогой товарищ».
… Более чем за год до этого «доброжелательного доноса» Булгаков писал своему другу П.С. Попову *: «Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним своим шагом, а Судьба берет меня за горло».
Это не совсем так. В 1929 г. Булгаков за несколько месяцев (он все делал быстро) написал «Кабалу святош». Почему вдруг XVII век?
Причина, думаю, в том, что «Бег» к тому времени сняли с репертуара МХАТа, и театр потребовал, чтобы Булгаков вернул аванс. А где его взять? Его давным-давно уже не было. Проще ему написать новую пьесу. И он выбрал, как ему казалось, беспроигрышный (на сей раз) сюжет: жизнь французского комедиографа XVII века. Уж тут-то придраться будет не к чему.
Ошибся, однако, Михаил Афанасьевич. Недооценил свой сатирический дар. Даже если б он выбрал сюжет не из XVII века, а из жизни динозавров в мезозойскую эру, текст все равно был бы антисоветским. Таков масштаб таланта!
Так оно и оказалось. 18 марта 1930 г. Главрепертком «Кабалу святош» благополучно запретил. Булгаков как в воду глядел. Еще 16 января он писал брату Николаю в Париж: «Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку». Уверен, что «Мольера» не пустят на сцену потому только, что его автор – Булгаков.
Качели продолжали раскачиваться: 3 октября 1931 г. «Кабалу святош» все же разрешили к постановке, но потребовали изменить название. Теперь пьеса называлась «Мольер».
Помимо МХАТа изъявил желание поставить «Мольера» и ленинградский БДТ. Но желание прошло быстро. 14 марта 1932 г. договор с автором был разорван.
История эта могла бы выглядеть смешной, если б не была столь гнусной. На сей раз дирекция БДТ заболела диареей после визита в театр начинающего драматурга, но зато фанатичного коммуниста Всеволода Вишневского. Он так умудрился запугать театр, что тот, по словам Булгакова, «выронил пьесу». Оказывается, этот деятель уже успел напечатать в «Красной газете» от 11 ноября 1931 г. статью «Кто же вы?»
Да, оружие меняется, грустно заметил Булгаков. Если Пушкина убивали, глядя ему в глаза, то меня добивают ударами ножей в спину. Чего же испугался БДТ?
Всего. Тогда боялись даже собственной тени. Вишневский, например, обвинил их в том, что они предпочли пьесу о Мольере пьесам самого Мольера. Ну и что? Предпочли. Чего тут? Ан, нет. Испугались. 30 апреля 1932 г. Булгаков написал в одном из писем П.С. Попову: «В последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, еще не видел».
Да и во МХАТе «Мольера» не приняли с распростертыми объятиями. С постановкой тянули невероятно долго, всё к чему-то придирались. Наконец, это Булгакову надоело и 22 апреля 1935 г. он потребовал от К.С. Станиславского вернуть пьесу. Станиславский разобиделся и от репетиций отказался. Пьесу взял В.И. Немирович-Данченко.
16 февраля 1936 г. состоялась, наконец, премьера. Успех был невероятным. И тут же – столь же невиданная газетная ругань. Но скандалу разрастись не дали. 29 февраля в дело вмешался уже знакомый нам П.М. Керженцев, он составил для Политбюро соответствующую «справку», и «Мольера» тут же прихлопнули.
Но обставили всё хитрó. Сделали так, что МХАТ сам отказался от пьесы без особых указующих постановлений. Керженцев советовал: достаточно скрытого намека, чтобы мхатовские «старики» поняли, – ошиблись они в Булгакове, опять он их уводит с генеральной линии социалистического реализма. Надо помочь театру, писал вышколенный в демагогии Керженцев, – просто напечатать в «Правде» редакционную статью, а далее они сами будут знать, что делать.
Сталин на этой «Справке» написал своим красным карандашом: «Молотову. По-моему, т. Керженцев прав. Я за его предложение. И. Сталин».
Сказано – сделано. 9 марта 1936 г. «Правда» открывалась редакционной статьей «Внешний блеск и фальшивое содержание». И «Мольера» на афишах мгновенно заклеили.
