София Мак-Дугалл - Граждане Рима
Руки Дамы заметно тряслись, не мелкой дрожью от холода или страха, а вибрировали, как провода на сильном ветру. Связки, протестуя, сокращались, боль в локтях и плечах усиливалась. С болью можно торговаться, используя дыхание, долгие вдохи и выдохи, как дипломаты осажденного города, поступаясь болью, оттягивают решающий штурм или по крайней мере отвлекают противника. Дама все это знал, но не мог свободно воспользоваться своим знанием, он принуждал себя не дышать слишком глубоко, не издавать ни звука, разве что под прикрытием фальшивой одышки Тазия.
Уна сознавала все это, равно как и Дама — присутствие развалившегося рядом с ней убийцы. Казалось, теперь нет никакой разницы, что она не может непосредственно сказать, что думает и чувствует Дама, она все равно знала.
Тазий вздохнул и зашелся хриплым, гортанным кашлем, позволив Даме поглубже втянуть ненадолго смягчающий его муки воздух. Потом он встал и неуклюже перебрался на другой край сиденья, подальше от Уны. Она бессильно наблюдала, как на секунду он, пошатываясь, остановился над Дамой и наверняка мог и должен был увидеть, как тот побледнел, как вздрагивают его руки. Неподвижно сидя за Тазием, она собрала все силы, какие только могла использовать против него, чтобы отвлечь его внимание. Однако тот был слишком начеку, слишком бдителен, и все, что ей удалось, это заставить его усиленно задуматься над нехваткой воды.
Услышав, как Тазий встает, Дама стиснул зубы и напряг руки, на какое-то мгновение добившись того, что они перестали дрожать, при этом нервы его, протянувшиеся от позвоночника к кончикам пальцев, словно ожгло, и он, так же как и Уна, подумал: ты ничего не видишь, ты не должен ничего заметить. А Тазий всего лишь улегся и вытянулся, легко сложив на груди свои длинные, оплетенные венами руки, осторожно расслабив каждую мышцу, словно чтобы успокоить собственные расходившиеся нервы, подумать. Тут могут быть источники, они могли вырыть колодцы, не пустыня же это. Теперь-то понятно, почему их невозможно было найти. И все же он просто допускал эти мысли как возможные доводы, бесстрастно переплетенные с сомнениями, которые не переставали тревожить его.
Он явственно обдумывал наихудший вариант развития событий и свою реакцию — что он сделает, когда почувствует себя лучше. Если он по какой-либо причине не сможет сделать то, зачем пришел, то должен, по крайней мере, точно установить местонахождение колонии. Поэтому, если тут какая-то ловушка, он…
Уна смотрела на бурые деревья, росшие вдоль самой обочины. Как помешать ему думать, если его не разговорить? Она могла и сама завести разговор, но почему он был обязан ее слушать, как его заставить?
И она начала болтать, почти как Лал.
— Как забавно, что вы появились именно сейчас, каких только людей не появлялось у нас в последнее время. Когда мы приедем, вы услышите много любопытного.
Хорошо, это привлекло его внимание.
— Правда? Кто? — слабым голосом спросил Тазий.
— Да, мать, сбежавшая со своей дочуркой. Она проехала на хозяйской машине сотню миль, хотя раньше вообще никогда не водила. Просто невероятно, да?
— Удивительно, — послушно пробормотал Тазий, снова закрыв глаза.
— Кто же еще у нас есть? Дайте-ка сообразить… — Но если так пойдет и дальше и она не расскажет про Марка, то он задумается, почему она этого не сделала, и может догадаться. — Ничего, сами увидите, мы уже близко, — жалобно закончила она.
Короткая передышка, ничего более. Тазий думал про обстоятельства, при которых может камнем или просто кулаком ударить Уну и сломать ей шею.
— Вот и хорошо, — сонно сказал он.
Потом слегка приоткрыл глаза и улыбнулся ей терпеливой улыбкой инвалида, буравя ее взглядом. Он не находил ее привлекательной, слишком уж она была бесцветная, рот слишком маленький, да и слишком молода, и все же в ее чертах была разлита какая-то миловидность, и через несколько лет она могла стать очень хорошенькой. Жаль будет, если она сама нарвется и ее придется убить. Сам себе он представлялся несчастным случаем, неверным шагом, слепой преградой; нет, он не злоумышленник, просто то, что может случиться с ней по неосторожности или невезению. Ему не хотелось делать ей больно — ни ей, ни ему, но ей особенно. Он чувствовал, что нехорошо ранить или убивать женщин. Точно так же он знал, что разбить зеркало — плохая примета. Лучше не бить зеркала, но если одно, несмотря на все предосторожности, выскользнет из рук или по какой-то странной причине его придется разбить сознательно, — что ж, ладно. И она была всего лишь вторым или самое большее третьим человеком, которого он убивал, и последним, потому что, как только это кончится, ему уже больше не придется, он уволится и никому больше не причинит вреда.
Но тогда надо было сосредоточиться на молодом человеке. Если все пойдет не по плану, ему почти наверняка придется убить одного из них, хотя бы потому, что теперь они забрались так далеко, что будет трудно держать под контролем обоих, пока он не вернется, и уж конечно, он не мог позволить им предупредить остальных. У него не было оружия, кроме иголок, до которых так сразу не доберешься. Пусть это будет на случай, если они захотят обыскать его. (Мысль приободрила — разумеется, они ничего не заподозрили, иначе бы уже давно сделали это.) Но если они что-нибудь и раскопают, он не должен дать им опомниться. На этот случай кругом полно камней. Вот что он сделает: схватит одного, воспользуется ножом, если он у них есть, а если нет, даст понять, что справится и голыми руками, и заставит рассказать, как добраться до сына Лео. Вполне возможно, каждый из них настолько безумен, чтобы дать убить себя, так и не проговорившись, но вряд ли настолько, чтобы пожертвовать другим. Ему надо было решить, кто из них скорее выберет смерть. Девушек считают более мягкосердечными, однако мужчины, кажется, более эмоциональны и ответственны. Единственное, что если он будет удерживать девушку, а значит, придется убить молодого человека, то наступит неудобный момент, когда он будет вынужден поменять их местами.
Он решил, что ранит девушку достаточно сильно, чтобы она не могла передвигаться, отбросит ее в сторону, парень бросится к ней, тогда он ударит его коленом в спину, а потом воспользуется камнем — один точный удар в висок, и этого хватит. Затем возьмет машину и отвезет девушку на базу; даже если молодой человек до сих пор врал, позже они все вытянут из нее.
Тазий расслабился. Теперь беспокоиться было не о чем.
И Уна никак не могла сообщить об этом Даме.
Наконец Дама слезящимися глазами увидел высоко в коричневато-серых скалах длинные расселины, которых дожидался (пока мышцы и связки бесновались в бессильной ярости) и о появлении которых молил: это был первый видимый признак пещерной системы, казавшейся на сей раз гораздо дальше, чем ему запомнилось четыре года назад.
— Приехали, — выдохнул он, тяжело уронив гудящие руки на колени. — Глядите, пещеры.
Какое-то мгновение Уна сидела неподвижно, досадуя, что теперь невозможно просто распахнуть дверцу, подождать, пока Тазий выйдет, и укатить. Он наверняка сделает все возможное, чтобы оставаться поближе к ним, кроме того, его притворная немощность делала куда более естественным, что он последует за ней. И состояние Дамы тоже нельзя было дольше скрывать: Тазию следовало лишь попристальнее взглянуть на него, чтобы понять, что он страдает, увидеть, что с его руками. Она подумала, что если выдавать сказанное Тазию за правду, то кому-то придется отогнать машину обратно в Атабию.
Она резко вышла из машины и придержала дверцу, чтобы помочь Тазию выкарабкаться. В какую-то долю секунды у нее мелькнула мысль рискнуть и запрыгнуть обратно, однако Тазий уже оказался тут как тут, на него напал новый приступ кашля, он покачнулся и привалился к дверце, блокировав ее, а потом — к Уне, всей тяжестью повиснув у нее на плечах, улыбаясь и шепча «прости» задыхающимся голосом.
Уна сочувственно вздохнула и отодвинулась от дверцы.
— Ладно, увидимся на следующей неделе, — быстро сказала она Даме. Потом резко повернулась, чтобы не видеть написанного на его лице ужаса, и, сойдя с дороги, углубилась в кустарник.
Несмотря на корни и камни, она сделала несколько шагов с закрытыми глазами. Сулиен, подумала она, а затем — Марк.
Тазий, кашляя, заковылял вслед за ней.
Сулиен и Лал, пошатываясь, вымокшие насквозь, разошлись по своим домикам, не умолкая, поскольку молчание показалось бы обоим невыносимым, но разговаривая какой-то напряженной скороговоркой, то и дело восклицая что-нибудь насчет ужасного дождя, выискивая какие-нибудь отметины на стволах деревьев, чтобы показать их друг другу. Лал наскоро поцеловала Сулиена и, бросившись к себе в комнату, уставилась на иероглифических женщин, чьи миндалевидные глаза, казалось, глядели на нее насмешливо, словно скрывая недоступное ей знание, хотя это она сама нарисовала их. Она еще ни разу ни с кем не спала, и уж тем более ее не собирались за это казнить — не спала, и взятки гладки, так вернее.
