Евгений Таганов - Рыбья Кровь и княжна
Всеслава на совете сидела от него по левую руку, и, хотя не проявила свое несогласие ни словом, ни взглядом, Дарник отчетливо ощущал ее присутствие как что-то мешающее ему.
Поздним вечером они вошли в опочивальню и стали готовиться ко сну.
— Ты за что-то на меня сердит? — спросила она, когда мужа всего передернуло от ее ласкового прикосновения.
— Разве можно сердиться за подосланного тобой убийцу Адаш?
— Адаш, это та рабыня, которая ублажала тебя весь поход? — Жена не сочла нужным уклониться от обвинения.
— Быстро твои служанки все разведали, — ядовито похвалил он.
— Я никакого убийцу к твоей рабыне не подсылала, чем угодно могу поклясться. Какой-то бойник сказал тебе то, что могло его спасти, и ты сразу ему поверил. Где он? Пусть приведут его сюда. Мне сказали, ты его отпустил… — Она ясно и разумно приводила все новые и новые доводы своей невиновности, но, чем правильнее она говорила, тем очевиднее была для него ее вина.
— Ты во всем права, — прервал он Всеславу. — Я устал и хочу спать.
— Спи, — она обиженно отвернулась от него на другой бок.
2
Легко сказать, построить новый Городец. Для этого сперва надо было убрать остатки старого.
— А почему бы короякцев к этому не пристроить, как ты, помнишь, князя Шелеста пристроил? — посоветовал Корней.
Предложение показалось Дарнику заманчивым, и он поехал к стану короякцев, которые готовились отправляться в обратный путь. Князь попросил их ненадолго отвлечься от своих сборов и обратился к ним с речью:
— Вас здесь триста крепких, здоровых парней. А полторы тысячи гребенцев побежали не от вас, а от моего войска в два раза меньше вашего. Если вы сейчас уйдете в Корояк, там будут смеяться над вами, горе-вояками. Давайте всему каганату покажем, что Алёкма побежал не от меня, а от меня вместе с вами. Для этого вам надо здесь на месяц остаться и помочь со строительством крепости. За работу будете получать как обычные трудовики, зато всех вас я назову не чужаками, а своими друзьями, А вы знаете, что это такое!
Короякцы пораженно молчали. Самый знаменитый на весь каганат князь зовет их в свои друзья! Больше сотни из них тут же захотели остаться.
— А липовцев и бродников ты своими друзьями никогда не называл, — чуть обидчиво заметил Сечень, сопровождавший князя к короякцам.
— Ты, как женщина, придаешь значение любому сказанному слову, — насмешливо глянул на него Дарник. — Хочешь, я всюду буду называть тебя «мой друг Сечень».
— А еще назови «мой самый лучший друг Сечень», — тут же отреагировал Корней, тоже теперь почти не покидавший князя.
Разумеется, так величаться разумный хорунжий не захотел.
Липов медленно приходил в себя. В Войсковом Дворище дозор несла лишь малая караульная ватага, все остальные гриди, бойники и воеводы, сняв доспехи, трудились над расчисткой пепелищ и возведением новых укреплений. Не остался в стороне и сам князь. Вместе с писарями-счетоводами вымерял угломерами и земельной рамой нужные линии и расстояния и вбивал колышки-метки. Пятьдесят больших дворищ Городца должны были смениться тридцатью малыми дворищами, десятком гостиных домов с трактирами и еще десятком домов общегородского назначения. Ремесленных мастерских здесь не намечалось — нечего шуметь. А вместо малого торжища заложили торговый ряд для мелких обиходных предметов, чтобы не тащиться за ними на посадский рынок. Нижний ярус всех домов велено было делать только из камня, а крыши — из теса. Двойные заборы, как это было раньше, когда каждое дворище обносилось собственной оградой в каком-нибудь аршине от ограды соседа, Дарник возводить запретил.
— Тогда никто за ними смотреть не будет, если, один забор будет принадлежать сразу двум соседям, — предупреждали его городские старейшины.
— Сделаем так: пусть все заборы принадлежат Городцу, а хозяева за его починку пусть платят в городскую казну, — нашел выход Молодой Хозяин.
Впрочем, новые дома строили мало — в преддверии зимы спешно копали землянки. Стоимость лишних рабочих рук повысилась вдвое-втрое, что вызывало недовольный ропот погорельцев. Но ограничить расценки в приказном порядке не получилось.
— Почему, если у нас есть наши кровные солиды, мы не можем заплатить больше, чтобы нам все быстрей построили, — возразили князю походники.
Пришлось им уступить. Еще больше взлетели цены на хлеб и многие самые необходимые вещи. И с этим тоже ничего нельзя было поделать. В растерянности следил Дарник, как быстро тает привезенная им богатая казна. Хорошо еще, что на дальних вежах ранее были сделаны войсковые запасы зерна, теперь все они были пущены в ход.
Фемел в разговоре случайно обмолвился, что не пострадала лишь опричнина княжны. Рыбья Кровь поехал проверить и убедился, что точно: селища, выделенные Всеславе, ничуть не пострадали, так же как и ее Славич, почти уже полностью отстроенный. Напрямую спросил об этом у жены.
— Да, — подтвердила та, — если бы Алёкма тронул их, короякская дружина терпеть это не стала бы.
— А то, что мои селища и моих смердов во множестве побили и пожгли, это ничего? — Ошеломленный таким бесстыдным делячеством, Дарник не мог даже как следует рассердиться.
— Я же не стояла в стороне, а всю осаду была в Войсковом Дворище.
— Если Алёкма ничего твоего не тронул, значит, ты об этом уговорилась с ним? — выяснял князь.
— Да, уговорилась. И правильно сделала. Что хорошего, если бы он все разорил?
— Может, ты теперь будешь мужу и дирхемы под четвертной рост давать?
— Может, и буду! — с каким-то даже ожесточением выкрикнула Всеслава.
Позже Дарнику пришли в голову гораздо более убийственные слова насчет поступка жены, но он счел для себя зазорным снова возвращаться к этому разговору. Был даже отчасти рад, что появилась причина законно презирать эту «княжескую дуру». Наведя через Корнея справки среди горожан, он с удовлетворением убедился, что и липовцы к Всеславе уже относятся без прежнего восторга и умиления. Многие, правда, хвалили ее, что она смогла спасти от разорения хотя бы свою треть окружающих город селищ и пашен, но для большинства, как и для князя, такой здравый смысл был неприемлем. Более того, приезжающих опричниных смердов с возами провианта городские погорельцы встречали весьма враждебно. Произошло даже несколько разбойных нападений на целехонькие селища княжны.
Семейные отношения князя с женой тоже день ото дня становились все хуже и хуже. Всеслава твердо стояла на своем: никакого убийцу она к его наложницам никогда не подсылала и подсылать не будет. И так его этими словами встревожила, что он послал к Зорьке и Черне по три гридя-охранника, чтобы те неотлучно по очереди находились при его княжеских сыновьях.
В свою спальню он теперь шел как на некое тягостное испытание. Даже когда сразу после свадьбы княжна проявляла к нему намеренную холодность, все было гораздо приятнее, обнимая ее, он мог снисходительно наблюдать, как она борется со своим телесным влечением. Теперь же подобная холодность полностью стала его уделом. На вторую ночь после освобождения Липова Всеслава сказала, что сильно соскучилась по нему и не может жить без его ласки. Хорошо, будет тебе твоя ласка, решил он и, едва коснувшись подушки, торопливо заключал ее в объятия, чтобы побыстрей отделаться от докучливой повинности. Иногда, когда она упрекала, что он меньше стал любить ее, даже произносил несколько привычных любовных слов, но все это было уже совсем не то. Ах, если бы он мог приказать своему телу полностью оставаться вялым и безучастным! Но в двадцать лет это невозможно, да и некуда деться из собственной опочивальни. Запоздало пришла зависть к ромеям, придумавшим такое великое достижение, как отдельные кровати и спальни!
Уже не столько в наказание жены, сколько ради собственной потребности в женской нежной отзывчивости Дарник принялся чаще навещать своих наложниц, вернее одну Зорьку, потому что Черна вдруг ни с того ни с сего на втором свидании вздумала отшить князя.
— Ты пришел и ушел, а я так не могу. Я потом всю ночь не спала, мучилась. Я не могу больше встречать тебя от случая к случаю. Мне надо знать, что ты есть у меня, что ты помнишь и думаешь обо мне. У меня тоже есть сердце, есть чувства. Мне мало видеть тебя два раза в год, уж лучше вообще не видеть… — Она говорила и говорила, а он слушал стиснув зубы.
Какая любовь, какие чувства?! Если он с Черной может урвать в своей донельзя занятой княжеской жизни часок-другой сладостных восхитительных объятий, то зачем их портить какими-то пустыми пожеланиями? Так и не найдя у разговорившейся наложницы должного утешения, Дарник ушел от нее, чтобы больше уже не возвращаться, мол, сама, глупая, одумается и попросит, тогда, может быть, и вернусь.
