Кайл Соллей (СИ) - Тимофей Кулабухов
— Как это называется?
— Фальшивомонетничество! — с восторгом ответил аббат. — Нынче любой дурак может печатать свою монету. Особенно если у тебя есть серебро или что получше. Правда, ценить такую не станут. А вот печатать чужую уважаемую монету — вызов её владельцу. Преступление, если он когда-либо узнает.
— Давай угадаю. Наказание — колесование, поочередное отрубание всех конечностей?
— Нет! Заливают в глотку расплавленный свинец. Могут выбрать что поэкзотичнее. Но, обычно так. Всё здесь и мы с тобой — преступление против закона.
— Ты сейчас про тот закон, которым прикрываются родственнички Фарлонгов, когда орут на всех углах что я этих упырей беззаконно убил? Или тот закон, который придумали короли и герцоги, чтобы грабить соседей, а не получится, то хотя бы своих крестьян? Или тот закон, по которому церковь желает получать десятую часть дохода каждого верующего, иначе ему не светит попасть в рай, а сама на эти деньги нанимает язычников-нордов для наказания упрямых восточных графов? Ничего не путаю про закон?
— Не кипятись. Расскажи, как семейные дела. И удалось ли переспать с той глазастой нордской девкой?
— Иди нахрен.
— Ну, Кайл?
— Нахрен говорю иди.
— Ну, с кем ты о таком поговоришь?
Аббат ловко уселся на высокий стол и принялся беззаботно помахивать ногами, взбивая подол уже слегка потёртого подрясника. Он был, как ни крути единственный кроме отца, кто знал обо мне нечто вроде правды. Ему было почти тридцать лет, половина которых прожиты в скитаниях, а я со своими номинальными семнадцатью вступил во взрослую жизнь. Мои сверстники вовсю женились и рожали детей уже не по одному. Хотя, конечно, крестьяне начинали семейную жизнь много раньше, на что сеньоры и церковь смотрела вполне благосклонно. И всё же тема отношения полов и секса для меня была слишком тонкой. Я же не бесчувственная скотина какая-то. Во мне бушевало смятение, и восторг, страх и жгучее пламя желаний. Наверное, он один, с кем я мог об этом поговорить. Близкий друг. Хотя и проживал день за днем среди людей, не покидало чувство одиночества. И окажись рядом другой десантник, ничего бы не поменялось. Может быть, все люди испытывают одиночество?
Облизнул губы.
— Есть чем горло промочить?
— Конечно, — Михаэль ловко протянул руку куда-то в сторону остывшей печи, вытащил за ручку кувшин, явно не с водой, поставил, потянулся за глиняными стаканами.
— Ты понимаешь, только не смейся. Двадцать восемь вдов… как ты и предупреждал. Та молодая девушка, не баба, не девка, а девушка. Зовут её Солвейг, она не то, чтобы ходила вокруг да около, она просто в лоб меня атаковала. Клянусь, я пеший с гвоздем в руке могу завалить скачущего конника-катафрактария. А здесь. Дал им землю, возле реки, всем дал и помногу, им в голову взбрело что это непременно должны быть болота, дескать мать-богиня оживляет природу и, если они тоже смогут, это даст силу их потомкам на десять поколений. Земля отличная, жирная, это даже и не совсем болота. Дал. Сам колья межевые забивал. Чтобы повод пропал. Чтоб перестала. Она не отстаёт. Скоро узнает, что я в городе. Хоть прячься.
— Что, не понравилась?
— Понравилась. Красивая. Но только неправильно всё это. Отстань, больше не буду об этом говорить, сам не могу объяснить, просто чувствую, что так быть не должно.
Молча чокнулись. Выпили. Кислятина такая, что на затылке зашевелились волосы.
— Бургундское пино?
— Оно. Ты начинаешь разбираться. Дома есть ещё епископ.
— Какой епископ? Начальник из твоей гильдии церковников?
— Окстись. Подальше от Рима, подальше от дыбы. Хватит того, что имел слабость пустить себе под крышу грёбанных генуэзцев и целую неделю сам дома не бываю, чтобы не вынюхали во мне легурийца и не испортили мне испанскую легенду. Нет, епископ это когда берешь вино, лучше красное, слегка подогреваешь, добавляешь немного корицы, трав и сарацинского сахара чтобы растворилось и вышла не такая уж тошлятина. Меня святые братья из Аббатства святого Гвеноле научили.
— Знаю таких. Книги у них читал. Подружился?
— Приплывали, пообщались, я для них августинец, из другого ордена, но тоже вроде за человека сойду. Подарил им инструментов, гвоздей, мелочёвки, они мне вина и козьего сыра. Я его генуэзцам скармливаю понемногу. Усидчивые черти, терпеливые. Давай вернемся к монетам.
— Давай, — я допил стакан, вернул аббату, использую эту паузу, чтобы подумать. — Что ты хочешь от меня услышать?
— Одобрение. Похвалу и гордость. Ну и вообще, это серьезное решение наших финансовых проблем.
— Ну, медная монета мелкая. Если никто особо разницы не заметит, можно и понемногу печатать, только доверять никому нельзя, ты да я, может Снорре ещё, он один черт кучу тайн знает, а даже пьяный молчит. Гм. Одобряю и горжусь. С высоты стен баронского замка своего отца плюю на закон и интересы туринцев и туринских герцогов. Могут поцеловать моего коня под хвостом. Но так, тихонечко плюю, чтобы никто не заметил. Подойдёт? А как это связано с посланниками, которые меня караулят?
— Связано. Это бородатые жулики, купцы, христопродавцы и прощелыги. Из Генуи. Они представляют торговую республику своего города. Хотят, чтобы Николь вступила в эту республику.
— Что значит — «вступила»?
— Они тебе сами расскажут.
— А ты подготовь. И ещё наливай, это кончилось.
— Ну, у них целая идеология. Про политику, про королей, власть и деньги. Они хотят, чтобы Николь вошла в состав республики, но для этого она должна быть вольным городом, свободным от власти баронов Соллей. Это сулит жителям богатства и процветания, защиту и ещё гору сомнительных обещаний. Для этого они хотят город выкупить.
— Город ещё не построен, уже охотники на него объявились. Когда это место было только голыми камнями, где лишайные полуволки пили из жёлтого как моча ручья, никому и дела не было. А тут. Свободным. Что вообще значит эта свобода? Что для тебя, Михаэль Серхио, свобода?
— Очень сложный вопрос. Наверное — я решаю, что и когда делать, куда и когда перемещаться. Решаю, что мне нужно, а что не нужно. Очень топорно и общими фразами, но, наверное, примерно так.
— Ээээ... Выпьем за свободу. И скажи, а как это связано с этим, как ты сказал…
