Василий Кононюк - Параллельный переход
– Пей,
– Так ведь нельзя, в походе, – пытался возразить.
– Кончился твой поход, – буркнул Сулим.
– Не может у него горячка от раны быть, – озабоченно глядя на меня, сказал Иван
– То не от раны. Пропастница на него напала.
– Да где ж ей здесь взяться?
– Не знаю Иван, может у реки, через рану вошла, может в яме вырытой была, но нашла его. Держись Богдан, как розвиднится, прямо к Мотре поедем. – Пропастницей, называли лихорадку, любую простуду, сопровождающуюся высокой температурой, и представляли ее в виде злого духа вселяющегося в человека. Задача лекаря была выгнать ее с тела больного.
– Держись казак, – сочувственно глядя на меня, сказал Иван. – Мотря ее с тебя раз, два выгонит.
– Главное, чтоб душу не вытрясла, пока Пропастницу гонять будет, – буркнул Сулим
– Не пугай хлопца! Не бойся Богдан, ничего она с тобой не сделает, – неуверенно заметил Иван.
– Ну, кое-что она с тобой сделает точно, – громко заржал Сулим, а мне осталось только гадать, чему это он так радовался.
Лучше б они этого всего не говорили, мне б спокойней спалось. Напившись вина, уснул и целую ночь бегал от Мотри, которая с длинными когтями вместо пальцев, зажав в одной руке длинный кнут, гонялась за мной, больно стегала приговаривая,
– Врешь, не уйдешь, выгоню с тебя Пропастницу, вместе с чужой душой, – и плотоядно смеялась, демонстрируя острые клыки.
Утром, проснулся уже окончательно больным, напился разведенного кипятком вина, и снова забылся в полусне. Лодку казаки подцепили меж двух коней, постелили, и уложив меня в импровизированные носилки, тронулись в путь, часто меняя лошадей. Когда мы к полудню добрались на хутор рядом с нашим селом, где жила Мотря, и в котором стояло еще четыре хаты, я весь горел, сердце гопало как молот в груди, и в голове наступило легкое эйфорическое состояние характерное для температуры сорок и выше. Я хохотал, рассказывая, как смешно суетились воины возле упавшего Айдара, как они меня искали, топая копытами вокруг, но мои спутники не находили в этом ничего смешного, и Сулим регулярно спаивал меня разведенным водой вином.
– Ты чего ко мне приехал, Сулим? – как во сне, слышал знакомый голос, встретивший меня в этом мире. – Поездил бы еще полдня, и сразу бы в церковь его вез. Гроб вы ему уже приготовили, большой, но то ничего, тесно не будет, теперь айда в лес, крышку рубите, без крышки такого казака грех хоронить.
– Типун тебе на язык, Мотря, ты давай не шуткуй, а кажи, куда хлопца нести.
– Спаси Бог, тебя Сулим, за доброе слово, и тебе поздорову быть. Ты что, перший раз ко мне приехал? Раздевай хлопца, разматывай все, что на него намотал, и в дом неси, у меня лавка для вас завсегда застелена. В сенях бочка стоит, одного пошлешь воды носить, чтоб полную наносил, второй дрова пусть пока рубит, и в сени носит. А ты харч готовить будешь, юшки казан доброй навари, и каши, у меня времени на то не будет. Ну чего стал, зеньки в меня вылупил, знаю, что люба тебе, да жена у тебя Сулим ревнива больно, как я тебя лечила, год мне проходу не давала, в глаза пальцами своими лезла, дура. Давайте казаки, до роботы, или вам по-татарски толковать?
Все отчаянно засуетились, видимо, татарский вариант, никто слышать не хотел. Раздев меня догола, размотав рану, занесли в хату, и уложили на широкую лавку, застеленную домотканым шерстяным ковром, а сверху полотняной простыней. Мотря, сразу намешав чего-то в глиняной миске, и намочив в нем суконку, принялась растирать меня всего какой-то смесью, пахнущей бражкой и уксусом.
– Ну, как он, Мотря?
– Ежели через три дня будет живой, значит, не помрет, – сухо, дала свой прогноз Мотря, не переставая тереть меня всего, и в разных местах, не взирая на лица.
– Ого, какой уд себе отрастил, – прокомментировала результаты своих трудов Мотря, – ну раз еще шевелится, надежда есть.
Мотря улучшила свой старый прогноз, проанализировав новые данные, полученные в ходе объективных, независимых экспериментов. Покрасневший, видимо, от жаркой плиты Сулим, бормоча себе что-то под нос, выбежал на улицу. Громко рассмеявшись и проводив его откровенно провоцирующим взглядом, Мотря вздохнула,
– Ну, красный стал, чисто девка незамужняя.
Пока казаки хлопотали по хозяйству, Мотря запарила какие-то травки, и напоив меня горькой, горячей гадостью, укутав с головой велела спать. Спать не хотелось, и пока меня не вырубила отрава, пытался рассказать Мотре что-то смешное из последних событий, но поскольку остатки сознания шептали, что кое-что нужно держать в тайне, рассказ смешным не получался.
"Стал тот, первый, на колени, а второй, как саблей махнет, так голова и покатилась, катится и ртом шевелит, видно сказать что-то хочет, и глазами так смешно моргает", при этом мой рассказ несколько раз прерывался приступами смеха, которые меня буквально душили. Рассказав ей несколько таких историй, чем-то, все-таки, зацепил ее душу. Подойдя ко мне, и положив руку на лоб, ее черные глаза вобрали в себя остатки моего сознания, и уже отключаясь услышал ее тихий голос.
Пропастница, напастница,
Ты лети, лети, за дальние леса,
За синие моря. Там, среди моря-окияна,
Стоит остров каменный, на нем сундук железный,
В том сундуке старый дед, к нему лети, к нему спеши,
В него войди, с ним и останься!
Все дальнейшее воспринималось как смесь действительности, и ярких сновидений неотличимых друг от друга. Мотря в длинной полотняной рубахе, обтирающая меня, переворачивающая с боку на бок, и постоянно шепчущая наговор. Любка, в такой же полотняной рубахе, приходила, ложилась рядом, и начинала меня ласкать, потом скидывала с себя эту странную рубаху, и оседлав меня, уносила нас диким галопом, почти за Грань. На все мои сетования, что это на нее нашло, и что нельзя так измываться над больным, горячо шептала на ухо, "Так надо, Волчонок, так надо", и продолжала скачку, пока мой обессиленный организм не отключался. Никогда не знал, что можно потерять сознание во сне, лаская женщину. Или это был не сон? Иногда кто-то из них, раз Мотря, раз Любка, поили меня всякими снадобьями, чаще всего они были невыносимо горькими, но иногда сладкими, на вине и меде…
Несколько раз надо мной, во сне, открывалась медленно вращающаяся воронка, в глубине которой угадывался яркий свет, и из нее доносилась неповторимая музыка колокольного звона, флейты и скрипки. Меня тянуло подпрыгнуть, подлететь к ней и внутрь ее, я знал, что у меня получится но странно знакомый светловолосый малыш появлялся рядом со мной, и вцепившись в меня просил, "Не уходи, не оставляй меня". Я брал его на руки, успокаивая, обещал никуда не лететь, и не оставлять его одного.
Когда мне удалось в первый раз прийти в себя, и осознать окружающую действительность, было раннее утро, за окном только начало сереть. Я лежал на все той же лавке, рядом с ней, стояла еще одна, и рядом со мной спала, укрытая одним одеялом, Мотря. Даже в неясном свете начинающегося утра, было заметно, как она устала. Глубокие темные тени залегли под глазами, прежде румяное лицо было бледным, и его черты заострились. Тихонько, чтоб не потревожить, выскользнул из-под одеяла, и заметил некоторые мелочи, в хате было холодно, меня шатало, и казалось, если подпрыгну, полечу. Это означало, что температура у меня близка к нормальной, организм ослабленный, и исхудавший. Пробравшись к знакомому ведру, к которому меня водили в полусне, быстро забрался обратно под одеяло, отметив, что Мотря спит без своей рубахи, в которой она мне постоянно мерещилась, может в ней спать неудобно, или одно из двух. Прижавшись к ее теплому телу, согрелся и моментально уснул.
Мне снилось, что лежу в нашей спальне, рядом спит Любка, повернувшись ко мне, и не замечая моего присутствия. Осторожно поправляя ее волосы, целуя ее, разглядывал черты ее родного лица, отмечая бледность и тени под глазами. Она просыпается, недовольно смотрит на меня, и пытается отвернуться.
– Опять ты, думала хоть сегодня высплюсь. Что снова тебя ублажать надо, а то ты помрешь?
– Любка, что с тобой, о чем ты?
– О, так ты еще и не помнишь, как ты надо мной измывался? Каждую ночь, уже целую неделю, мне снится какая-то изба деревенская, ты на лавке лежишь, и я знаю, что должна тебя любить, иначе ты помрешь. И целую ночь, я тебя обслуживаю, молодой так не скакала, как эту неделю, утром встать не могу, больничный взяла, чтоб на работу не ходить. Грешным делом подумала, что ты меня залюбить хочешь до смерти, и к себе забрать. Если ты мне скажешь, что ничего не помнишь, я тебя задушу. Тебе уже все равно, а мне приятно будет.
– Я помню все, Любка, но ведь мне это снилось…
– А нам теперь, все, только снится Волчонок… Вся наша жизнь теперь, это сон… Обними меня, расскажи, как ты живешь… Вчера сороковины отмечали, уже сорок дней прошло, как летит время…
Тихо целуя ее лицо, и гладя ее волосы, рассказывал о своем новом житии, как ночами останавливается сердце, когда память высвечивает перед глазами старые картинки. Об этом, новом, странно похожем на наш, мире, в котором не останавливается война.
