Андрей Бондаренко - Северная война
– Александр Данилович! – обратился к нему маркиз Алешка, ставший после смерти своей жены Луизы чрезмерно серьезным и неулыбчивым. – Когда же будем штурмовать Нарвскую крепость? Принято уже решение?
– Да, братец, к пятнадцатому июля велено собираться к Нарве. Наши две дивизии подойдут с осадной артиллерией от Питербурха, Петр Алексеевич с отдельным корпусом подтянется со стороны Пскова. А Волкову Василию велено – после взятия Митавы – заняться Дерптом, то есть Юрьевым, если по-нашему…
– Господа! – неожиданно вмешался Лаудруп, хорошо освоивший за последние годы русский язык, указывая рукой на Неву. – К причалу швартуется «Апостол Петр». Я не велел ему этого делать. Сей фрегат должен был сейчас стоять в котлинском порту. В соответствии с моим приказом. Наверное, случилось что-то очень серьезное…
Егор вытащил из-за голенища ботфорта подзорную трубу, навел в нужном направлении. Действительно, со стороны Финского залива неторопливо подходил «Апостол Петр» – шестидесятичетырехпушечный фрегат, недавно спущенный на воду флагман русского военно-морского флота.
– Что ж, придется встретить неожиданных гостей! – решил Егор, тщательно выбивая свою курительную трубку о каблук ботфорта.
С борта замершего у причала «Апостола Петра» на пирс были переброшены длинные и крепкие сходни, по которым на берег стали торопливо спускаться солдаты в форме недавно созданной по Указу царя Московской дивизии – в полной боевой амуниции, с новенькими бельгийскими ружьями за плечами. У самого трапа замер – весь из себя гордый и независимый – подполковник Антон Девиер, демонстративно глядя в сторону и презрительно выпячивая вперед нижнюю губу.
«Опаньки! Сколько же их, человек сорок пять будет! Однако… – неприятно удивился внутренний голос. – Не иначе, совсем плохи дела наши, братец…»
– Как это прикажете понимать, господин подполковник? – гневно посверкивая своим единственным голубым глазом, глухо и недобро спросил Алешка Бровкин, обращаясь к Девиеру. – Что молчишь, сукин кот голландский? В морду захотел, гнида худосочная? Я к тебе обращаюсь…
По сходням забухало грузно и размеренно – под тяжестью уверенных шагов, знакомый раскатистый бас властно заявил:
– Молчать, вице-адмирал Бровкин! У меня дело наиважнейшее, государево!
На василеостровский берег неторопливо и важно, грозно и многообещающе хмуря свои седые кустистые брови, сошел сам князь-кесарь Федор Ромодановский – начальник царской Тайной канцелярии.
– Здравствуй, Федор Юрьевич! – вежливо обратился к князю-кесарю Егор. – Проходи к столу, гостем будешь!
– Извини, Александр Данилович! – невозмутимо прогудел в ответ Ромодановский. – Не в гости я приехал к тебе… Извини еще раз. Указ царский у меня! – небрежно махнул рукой в сторону. – Давай-ка, отойдем на пару слов…
Князь-кесарь уселся на каменный парапет набережной (уже одна десятая часть береговой линии Васильевского острова была забрана в камень), задумчиво глядя на речные просторы, поведал:
– Знаешь, Данилыч, а я ведь давно уже подозревал, что ты – не от мира сего. Мне же – по должности моей важной – люди много чего рассказывают о том, что видали да слыхали. Карате это твое, синяя глина, которую ты называл «кембрийкой», умение откачивать утопленников, картошка и блюда из нее… Стал я внимательно присматриваться к тебе, и многое мне показалось странным: и речь твоя, и повадки, и поступки – иногда избыточно милосердные. Все ломал я себе голову: где же та веревочка, за которую надо дернуть, чтобы до конца распутать весь этот тайный клубок? А потом мне охранный офицер из Преображенского дворца поведал одну интересную и занимательную историю. Мол, перед самым своим отъездом на штурм крепости Нотебург генерал-губернатор Меньшиков долго беседовал с Яковом Брюсом. И после этой беседы вышел означенный Меньшиков из Брюсовых палат очень-очень задумчивым… «Ага! – смекаю. – Вот же оно…» Подступил я тогда к Петру Алексеевичу, чтобы он отдал мне этого богопротивного Брюса. Государь долго мне отказывал, а потом сдался, отдал… Только при одном условии: Брюса не пытать и на дыбу не подвешивать. Мол, слабое здоровье у Якова, может не выдержать допросов с пристрастием и помереть. А еще при этом нашем разговоре вспомнил Петр Алексеевич об одном странном басурмане по имени Аль-Кашар, который томился в заключении по приказу все того же генерал-губернатора Меньшикова в дальнем уральском остроге… Что побледнел-то так, Александр Данилович?
– Знаешь, Федор Юрьевич, мне одно только непонятно, – проговорил Егор помертвевшим голосом. – Ведь все то, о чем ты сейчас рассказываешь, происходило почти три года назад. Почему же ты только теперь приехал по мою душу?
– Не все так просто! – нахмурился Ромодановский. – Во-первых, с Аль-Кашаром. Антошка Девиер, которого послали за этим арабом, по дороге заболел, всю первую зиму провалялся в горячке, руку еще себе вывихнул – при падении с лошади. Наступила распутица то-се… Потом, когда этого длиннобородого все же доставили в Москву и вздернули на дыбу, выяснилось, что наш Аль-Кашар по-русски не знает ни единого слова. Да и английский язык его… Даже Петр Алексеевич плевался во все стороны. Нашли, конечно же, достаточно быстро толмачей с турецкого языка. Они такого перевели – хоть сразу вешайся! Ладно, месяца через три (иноземца все это время, почитай, с дыбы и не снимали, то есть регулярно и планомерно на нее подвешивали) нашли человека, понимающего арабскую речь. Опять началась всякая дурь. Мол, ты, Данилыч, и не Данилыч совсем, а некто Леонов Егор Петрович, посланный к нам сюда из далекого Будущего… Иноземные доктора осмотрели тщательно этого басурмана, ознакомились с выдержками из его показаний. Все как один твердо заверили, что данный человек, безусловно, юродивый… Что делать дальше? Тебя вызвать в Москву и вздернуть на дыбу? Так что предъявлять? Что, мол, ты из Будущего проник к нам обманным путем, никого не спрашивая? Да…
– Так у вас же еще и Брюс был, – напомнил Егор.
– Брюс, Брюс! – пророкотал низкий бас князя-кесаря. – Толку-то… Не велено его было пытать. Вот он и молчал. Очень плохо было Якову в темнице – без его книг, всяких хитрых штуковин и приборов, но крепился, молчал, сукин кот… И вот тогда-то я и догадался обо всем! – Ромодановский сделал многозначительную паузу. – Он многое помнил о тебе, охранитель, но и ты, наверное, знал про него что-то тайное и гадкое! За жизнь свою цеплялся Яшка. Понимал, что если он все расскажет про тебя, то и ты не будешь молчать. А за ним, похоже, был великий грех, за который есть только одна плата – плаха. Это – в лучшем случае… Что, я не прав?
– Прав! – согласился Егор. – Но давай, Юрьевич, все же перейдем к моей скромной персоне. Чего о покойниках рассуждать?
– Это верно, про покойников-то! – поддержал его Ромодановский. – Им-то, точно, уже ничем не помочь. Сколь ни старайся… Короче, я так рассудил. Если Брюс узнает, что ты безвозвратно погиб, то, наверняка, станет гораздо сговорчивей. Что усмехаешься? Прав я? Одно только плохо, что поздно я додумался про это. Старость, мать ее… Ладно, разыграли ситуацию – по этим, как иноземцы говорят – по нотам. Объявили Якову – так, между делом, что ты, Данилыч, погиб. Ну, при штурме все того же Нотебурга. Мысли-то мои были просты: нет тебя больше, следовательно, и Брюсу нечего опасаться – вскрытия ответной тайны… Как бы так – я рассуждал. Чего заулыбался-то, одобряешь? Правильно, что одобряешь… Тут-то вот все и сложилось – в единую картинку – как ты сам и любишь говорить… Брюс, надо ему отдать должное, сперва не поверил. Но мы на восточном подмосковном кладбище выстроили твою могилку, Данилыч. Ты уж извини! Настоящую такую, славную, с памятной табличкой и мраморным памятником: кавалер знатный в шляпе, с бронзовой шпагой в ножнах на левом боку… А еще молоденькую дворянку нашли одну, которая здорово похожа на твою жену, прекрасную Александру Ивановну. Ростом, стройностью, фигурой, волосами серебристыми… Яков-то к этому времени и слухом сделался слаб, да и зрение его единственного глаза ухудшилось. Ну, все и прокатило. Встретился Брюс – около твоей, Данилыч, могилы – с твоей же «вдовой», ну и поверил… А после этого и рассказал про все, что знал, более ничего не опасаясь. Главным образом, про фосфорные спички и про французского доктора. Сразу же взяли и господина Карла Жабо, вздернули на дыбу… Сознался он во всем, конечно же. Причем почти сразу. Как ты подговорил его, еще в 1995 году, государя обмануть… Когда об этом доложили Петру Алексеевичу… Тебе про это лучше и не знать, охранитель! Даже я по этому поводу лишился переднего зуба. Да и поделом: недосмотрел в свое время… Очень уж государь убивался и сожалел. Не, это я не про тебя, Данилыч, а про русских баб и девок, которые – по твоей милости – прошли мимо государевой постели… На этом следствие и закончилось. В горячке Петр Алексеевич повелел: отрубить всем подлым ворогам головы. Это я про Брюса, Карла Жабо и Аль-Кашара. Отрубили, понятное дело… Теперь по твоей мерзкой персоне. Сперва и тебя государь хотел казнить: четвертовать, предварительно оскопив, ободрав кожу и выколов глаза. А жену твою, прекрасную Александру, отдать на солдатскую жаркую потеху… А потом вдруг передумал. Может, просто пожалел, а может, и не просто… Короче. Вот тебе, господин бывший генерал-губернатор Ингрии, Карелии и Эстляндии, письмо от государя, – протянул обычный темно-коричневый конверт. – Прочти. Только торопись, охранитель. Время пошло. Тебе уже отплывать скоро. Ничего сейчас не спрашивай, в Указе, который я вскоре оглашу, все будет сказано. Да и в письме царском, чаю, также…
