Переплёт - Коллинз Бриджет

— Доброго вечера, Фармер.

У выхода он останавливается и оборачивается. — Ты ее любишь?

— Что?

— Девушку, на которой собираешься жениться. я моргаю. В комнате уже совсем темно; в окно проникают остатки голубоватого света. Фигура Фармера сливается с тенью. Его лицо тоже кажется сплошь состоящим из теней: череп, обтянутый кожей.

Тянусь к колокольчику. Шнур такой холодный, что кажется влажным.

— Еще один бестактный вопрос, и ты пожалеешь, — говорю я.

— Что?

— Не знаю, почему ты возомнил, что можешь приходить и угрожать мне...

— Я не угрожал... это неправда.

— ...но ты сильно рискуешь. Если отец узнает... Я не договариваю. В этом нет необходимости; он таращится на меня, и даже в сгущающемся мраке я вижу, что его глаза расширились от ужаса.

Звоню в колокольчик. В глубине дома дребезжит звонок; затем наступает тишина. Фармер кланяется.

— Я ухожу, — говорит он, — не нужно никого звать, чтобы вышвырнуть меня. — Он напряженно машет мне рукой и шагает за порог. — Прости меня. Люциан, — не оборачиваясь, произносит он.

— Если впредь ты станешь досаждать мне или моей семье... — кричу я ему вслед.

Фармер замедляет шаг, и, кажется, я сльппу, как он смеется. Шаги надолго затихают, и я уже думаю, что он ушел. Но потом шаги слышатся снова — он идет к парадной двери.

— Поздравляю с женитьбой, — произносит он перед уходом: тихо, но так, чтобы я услышал.

Лилии заполонили коридор. Охапки лилий свисают со стен; букеты стоят на всех столах и столиках. Куда ни глянь, повсюду ворохи жестких зеленых листьев и белых восковых цветов. Они разевают свои звездчатые рты. Осыпается пыльца. Несколько крупинок падают на мою рубашку. Я пытаюсь смахнуть их, и на белоснежном полотне остается широкая темно-желтая полоса.

Слышу шепот и шорох за спиной — звук толпы из двухсот человек, пытающихся не производить шума. Когда толпа разом поворачивается, чтобы взглянуть на меня, хрустит сотня накрахмаленных манишек; скрипят сто корсетов из китового уса.

Я не могу пошевелиться. Обилие цветов гипнотизирует. От тошнотворно-сладкого аромата трудно дышать. Я пытаюсь вдохнуть, но сладость душит меня, словно лицо прижали подушкой. Накатывает паника; я задыхаюсь.

Открываю глаза. Воздух врывается в легкие; я делаю резкий вдох. Лежу на кровати; надо мной темно-серое окно. Предрассветный мрак; я в своей комнате. Свадьба не сегодня, не сейчас. Это просто сон. Предсвадебный мандраж. С кем не бывает.

Я глубоко дьппу, и наконец мышцы расслабляются. Сажусь в кровати, вытираю липкий пот со лба и закутьшаюсь в одеяла. Но стоит закрыть глаза, и все возвращается: бесформенный страх; тошнотворная сладость цветов. Год назад я бы машинально потянулся за «Воспоминаниями Уильяма Лэнгленда». Книга убаюкала бы меня, перенесла в край высоких холмов и низин, где белеют под л;арким летним солнцем меловые скалы и пахнет тимьяном. Но сейчас книга не поможет. Она утратила былое действие. Теперь, открывая книгу, я думаю лишь о Лэнгленде и о том, чего ему стоило отдать свои воспоминания. Я думаю о Нелл, об отце и Эмметте Фармере.

Я не верю ни единому его слову. С какой стати мне ему верить? Он пришел к нам в дом, понял, что мы богаты, и решил испытать судьбу. Старый трюк. Он как та гадалка, вцепившаяся в руку матери на ярмарке в День Солнцестояния. «На вас лежит проклятье, мэм! Но я могу его снять!» Не такой я дурак, чтобы попасться на эту удочку. Фармер только выглядит бесхитростным простодушным чудаком; на самом деле он очень умен и хорошо умеет притворяться. А то, что красив... что ж. Значит, мне нужно быть осторожнее; доверять ему нельзя.

Он лжет. Но если допустить, что он говорит правду... Подтягиваю колени к груди и закрываю глаза. Что такого ужасного могло со мной случиться, чтобы я захотел стереть воспоминания? Если бы я мог стереть свою жизнь сейчас, я бы это сделал. Отцовские грехи... Синяк на лице... Взгляд Онорины: прямой, полный разочарования... Мать, нарочно отводящая глаза, когда в комнату входят служанки... Мое прошлое: постыдная возня с мальчишками из школы и падшими женщинами в городе. Грязный зуд похоти, холодная решимость никогда не проявлять слабость... Шлюхи, которых я покидал сразу после того, как все было кончено, не сказав слов благодарности; тот день, когда встретил бывшего школьного старосту в «Белом олене» и притворился, что не узнал его, хотя в последний день семестра мы целовались... С того самого вечера, как я нашел отцовские книги, с той одинокой зимы в дядином доме, разъевшей мою душу до основания, я не могу вспомнить ни одного лица, сопровождавшего мои фантазии. Помню лишь фрагменты тел, отверстия, непристойности. Я бы с радостью забыл обо всем. Лишь одно воспоминание мне хотелось бы оставить: мысль о том, что, как бы низко я ни пал, я никогда не брал никого силой. Не совершал того же, что отец.

Если, конечно, память мне не изменяет.

Я встаю с постели, надеваю халат и спускаюсь вниз. В доме тихо. Еще очень рано; мои домашние спят. Звуки доносятся лишь из-за двери, ведущей на половину слуг. Иду в Голубую гостиную и разжигаю камин; кто-то уже положил в очаг свежие дрова. Затем звоню в колокольчик, чтобы слуги принесли мне чаю.

Раздвинув шторы, выглядываю на улицу. Снег растаял; моросит дождь. Завеса мелких капель висит над дорожкой, как марля. Серым-серо. Хочется вдыхать эту серость, пока кровь не превратится в воду, а в голове не воцарится пустота. — Доброе утро, сэр.

Я ждал Бетти, но пришла Нелл. Она выглядит так, как я себя чувствую: глаза покраснели и окружены тенями, словно кошмар притаился у нее за спиной.

Прошу принести чай. Нелл уходит. Подхожу к окну: ткань с серебристым шитьем в том месте, где я выдернул нитку, по-прежнему сморщена. Значит, я все-таки был здесь, и Эмметт Фармер был, и все это мне не приснилось. Я сжимаю зубы. На что я надеялся? Неужтс думал, что ничего на самом деле не было?

Подхожу к столу, заваленному письмами и гроссбухами. Открываю и закрываю крышку чернильницы. Вчера после ухода Фармера я вернулся в гостиную, сел рядом с Онориной и как ни в чем не бывало продолжил говорить о свадьбе и гадать, успеет ли Эсперанд вовремя прислать мой костюм.

я слышал свой голос словно со стороны и дивился ему. Потом, опустив голову, заметил, что держусь за солнечное сплетение, словно зажимаю рану. Если б мне стерли память, разве бы я этого не заметил? В моей голове образовалась бы дыра. Пытаться представить себе такое — все равно что смотреть вверх, стараясь заглянуть себе в голову. Но там ничего нет, только серость. Там серым-серо, как за окном; туман и безмятежность.

— Вам налить чаю, сэр?

Услышав голос Нелл, я вздрагиваю от неожиданности. Чернильница захлопывается, и брызги чернил падают на полы моего халата. Я отодвигаю стул и безуспешно пытаюсь стереть пятна промокашкой.

— Да, Нелл. Спасибо.

Она начинает что-то говорить, но замолкает. Звякает фарфор; Нелл расставляет чайные приборы. Я продолжаю оттирать пятна, хотя в этом нет никакого смысла.

— Мистер Люциан... сэр, — произносит Нелл, закончив расставлять посуду. Она поднимает голову и смотрит на меня. Ее веки покраснели, губы опухли. Она колеблется. — В чем дело, Нелл? Что-то случилось?

Она возится с чашкой и чуть не сбивает ее со стола, потом застывает, словно в ожидании удара.

— Я хотела поблагодарить вас.

— За что?

— За то, что предупредили меня. — Она делает вдох. — Вы пытались помочь.

— Ерунда. — Я не хотел показаться грубым, но именно так и вышло. Нелл вся съеживается от моих слов. — То есть... Ладно, забудь. Ступай.

Она опускает голову и берет поднос. Воротник платья распахивается — платье ей слишком велико. Сбоку на шее у нее синяк.

— Подожди. — Я тянусь в карман жилета, но вспоминаю, что в халате. Тогда я подхожу к столу и шарю в шкатулке в ящике. Наконец нахожу монету; от стыда по коже бегут мурашки. Зря я полез в стол. Протягиваю монету Нелл и с опозданием замечаю, что в руках у меня полгинеи, а не полкроны, как мне показалось в темноте.