Михаил Королюк - Инфильтрация
«Надо срочно картошкой с маслом или салом заесть», — мелькнула у меня спасительная идея, пока я по замысловатой траектории приближался к столу.
— О, молодежь пожаловала, — чуть пьяно протянул отец. — Сейчас мы, Вадя, у них спросим. Что комсомолия думает…
— О чем спорим, — уточнил я, утвердившись на стуле, — о работе или о женщинах?
Мужики весело заржали.
— Ну, можно сказать, что и о работе, — сказал, отсмеявшись, Вадим.
Я скользнул взглядом по стоящим на полу пустым бутылкам. Шампанское, шампанское, вино, беленькая. Ага, значит, вторую добивают… Сильны.
— О проекте новой конституции спорим, — пояснил отец. — Я за многопартийность. Вон в ГДР и в Польше по несколько партий — и кому это мешает? Пусть бы были.
Я громко фыркнул. С высоты опыта моего поколения этот детский лепет был достоин лишь осмеяния, и я не задумываясь припечатал:
— Многопартийность невозможна без хотя бы относительной свободы прессы. А как сказал один мудрый человек на предложение ввести свободу прессы в СССР: «Через месяц после отмены цензуры в Чехословакии нам пришлось вводить туда танки. Скажите, кто будет вводить танки к нам?»
Дядя Вадим с интересом посмотрел на меня.
— Так можно не убирать совсем, лишь раздвинуть рамки, — загорячился отец. — Пусть все разрешенные партии будут за социализм.
— О… — протянул я, с сожалением обнаруживая пропажу сала со стола. — Вы даже не представляете пока, какие тут открываются широкие возможности для подрыва строя.
— Да как ты его подорвешь, если все за социализм?! — в сердцах воскликнул отец. — Вы с Вадимом сговорились, что ли?!
Я наложил картошки, кинул сверху толстый ломоть масла и, любуясь тем, как оно начинает плыть, размягчаясь от идущего снизу жара, сказал:
— Начнем с того, что тогда придется предельно четко сформулировать, что такое социализм, — не вообще, абстрактно, а вот прямо здесь, на местности, в частностях. Представьте, сколько будет возникать горячих споров по этим частностям, размывая границы дозволенного до полной потери политической ориентации. Например, обязательно ли при социализме собственность должна быть общенародной или допустима коллективная? Если допустима коллективная, то можно ли иметь ее не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, как в Югославии? А почему, собственно, нет? Опять встанет вопрос с артелями… А если можно в промышленности, то почему нельзя в форме корпораций? А если можно в форме корпораций, то почему бы не начать торговать их акциями на бирже? И так по каждому существенному вопросу.
— Ну и что плохого-то? Поспорим, разберемся, выясним истину…
— Хех… А дальше начнет выясняться, что классики в новых условиях устарели. Заговорят о том, что некоторые положения нуждаются в пересмотре. Правильно, кстати, заговорят… Кто будет в этих спорах судьей? Тетя Клава из коровника на выборах будет это решать? Иначе говоря, кто и как будет определять, где та граница, за которой оканчивается социализм?
— А по следованию принципу «от каждого по способностям, каждому — по труду», — продолжал горячиться отец.
— Да не уедешь далеко на одном этом принципе. Пятьсот рублей талантливому директору крупного завода — это по труду? А тысяча? А десять тысяч? А сто тысяч? А почему нет? По труду ж… Но не это главное, — прервал я пытающегося что-то ответить папу, — даже не это… Представьте публичную дискуссию, в которой с одной стороны — уверенный в своей правоте энтузиаст из альтернативной политической партии, а с другой, — я указал рукой на дядю Вадима, — какой-нибудь его работник, единственным достоинством которого является умение читать многочасовые доклады, не засыпая от вымороченного языка. Готова ли КПСС к поражениям в таких дискуссиях? А к поражению на выборах, пусть даже местных? Уверен, что дядя Вадим активно против многопартийности. И он прав. Пока партия в таком состоянии, никакой многопартийности допускать категорически нельзя.
За столом наступила осторожная тишина, лишь слева от меня продолжали о чем-то своем беззаботно хихикать девчонки. В глазах у Варьки зажегся нехороший огонек, и она, хищно подобравшись, оглянулась на Вадима, словно спрашивая: «Ну теперь-то уже можно, хозяин?»
Я потянулся за хрустким огурцом, раздумывая, не сболтнул ли чего лишнего.
— Кхе, — кашлянул дед. — Люба, салка нарежь еще.
Я с благодарностью посмотрел на него. Мама двинулась в сторону кухни и притормозила у косяка, с тревогой глядя на дядю Вадима.
— Значит, — задумчиво констатировал тот, — тебе положение в партии не нравится… А чем, позволь полюбопытствовать?
А, гори оно все синим пламенем!
— Единомыслием. Любая партия — это коалиция разномыслящих людей, имеющих общую цель, — коротко ответил я, потом подумал и добавил: — И еще массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.
— А они должны именно верить? — усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.
Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив, ответил:
— Конечно, а как иначе? Если сам не веришь, то, выступая, не можешь передать эту веру слушателям. Нужны трибуны, — вспомнил я бабушку, — а их нет.
Дядя Вадим еще раз усмехнулся, уже победно.
— Я тебе сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся, пожалуйста… — За столом чуть отпустило, появились неуверенные улыбки, а мама отлипла от косяка и пошла за салом. — Глупость ты говоришь. И, учитывая обстоятельства, — он покосился на увлеченно болтающих Яську с Томой, — я тебе сейчас объясню почему.
Я откинулся на спинку и предложил, удивленный:
— Давайте определимся с тезисом. Я правильно понимаю, что вы сейчас будете доказывать, почему работник идеологического фронта может не верить в то, что он говорит?
Дядя Вадим кивнул:
— Абсолютно правильно. Ты только это доказательство дальше не распространяй… Оно для внутреннего использования. — Он наклонился вперед, пристально глядя мне в глаза. — Идеология — не религия, чтобы внушать веру, у нее другая задача. Идеологические установки должны приниматься населением, — выделил он голосом. — Идеология, любая, подчеркну, идеология — это способ организации общественного сознания, правления людьми путем приведения их сознания к некоторому установленному образцу. Понимаешь?
Я замер, пораженный простотой объяснения.
— Ага… Но… А раньше ж было иначе?
— А это уже диалектика. Тебе пока простительно этого не понимать. — Дядя Вадим оглянулся, взял с тумбочки позади себя кастрюлю и протянул: — На, сосисок поешь.
Я благодарно кивнул, поделился с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.
— Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали путем проб и ошибок структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трибуны стали не нужны. Аппарат власти — более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про командные игры — «порядок бьет класс»? Вот тут то же самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.
— Двадцать лет, — протянул я задумчиво. — До тридцать седьмого, значит.
— Примерно да, — кивнул Вадим. — Соответствует.
— Это надо осмыслить… Внешне выглядит логично. Но, — встрепенулся я, увидев слабое место, — разве это «принятие» населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет неискренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.
— Приятно видеть, что у нас еще есть мыслящая молодежь, — отвесил мне Вадим комплимент. — Есть такое дело… Массовая идеологическая работа нацелена на то, чтобы охватить хоть как-то максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы напоказ следуют доведенным и принятым нормам поведения, это уже большой плюс, они постепенно действительно становятся нормой, — опять надавив голосом, выделил он суть. — А часть граждан, причем, заметь, значительная часть, начинает искренне в них уже верить и активно распространять вокруг себя. Еще одно-два поколения — и все, в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Еще чуть-чуть, еще немного… — На стол легло блюдо с салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике. — У всех налито?
