Владимир Войнович - Москва 2042
– Как живой, корчится! – сказал кто-то радостно. Я оглянулся и увидел рядом с собой Дзержина Гавриловича в длинных штанах и нижней рубахе с крестом, как бы случайно вылезшем из-под нее.
– Вот видишь, – сказал он мне, обводя руками толпу, – это все симиты.
Я стоял потрясенный. Я думал, откуда же их взялось столько, этих симитов, и как всем им удавалось до сих пор скрываться? Откровенно говоря, я их немного побаивался, но надеялся, что они меня все же не тронут, поскольку я для них вроде как посторонний. Но за Дзержина Гавриловича мне было немного боязно. Хотя я и знал, что он тоже симит, но те, кто не знали, могли признать в нем бывшего генерала БЕЗО. А мне было известно из истории, что в периоды народных волнений работники безопасности попадают порой даже в очень щекотливое положение. Но Дзержин Гаврилович, кажется, не выказывал никаких признаков беспокойства
– Едут! Едут! – вдруг закричала рядом со мной тетка, в которой без труда узнал ту самую скандалистку, благодаря которой я когда-то попал во внубез. Теперь она была в форме, но без знаков различия, а на груди у нее висел крест, вырезанный, по-видимому, из картона.
– Едут! Едут! – закричали другие.
В толпе произошло большое волнение, все кинулись на середину дороги. В общем гуле ликования стоны и вопли раздавленных были почти не слышны и не нарушали настроения общей приподнятости Все смотрели в сторону Минского шоссе (у меня язык не поворачивается называть эту дорогу иначе), где, вероятно, что-то происходило, но что именно, я видеть никак не мог, потому что передо мной стоял высокий и широкоплечий работяга в промасленном комбинезоне.
– Кузя, ты? – толкнул я его в спину.
– Здорово, отец! – узнал он меня и широко улыбнулся. – Вишь, какие дела-то. Вчерась был коммунизм, а сегодня уже невесть чего. – И от избытка чувств он добавил тираду, которую я не решаюсь воспроизвести.
Тем временем толпа густела На меня напирали и слева, и справа, и сзади. Вдруг рядом со мной появился некто в рваной майке и тоже с пластмассовым крестом на груди.
– Коммуний Иванович! – удивился я – Вы ли это?
– Тише, тише, – зашептал мне Смерчев и наклонился к моему уху. – Вы знаете, меня мама называла Колюней.
– Неужели у вас была мама? – удивился я, но ответа не услышал, потому что волнение в толпе достигло высшего накала. Приподнявшись на цыпочки, я мог разглядеть сначала только кончики каких-то пик, а потом, пробившись немного вперед, увидел трех богатырей, которые медленно приближались к Триумфальной арке. Посредине на белом коне, в белых развевающихся одеждах и в белых сафьяновых сапогах ехал Сим Симыч, а по бокам от него на гнедых лошадях покачивались в седлах справа Зильберович, слева Том, оба с длинными усами и, несмотря на жару, в каракулевых папахах. Оба были вооружены длинными пиками.
Сим Симыч в левой руке держал большой мешок, а правой то приветствовал ликующую толпу, то совал ее в мешок и расшвыривал вокруг себя американские центы.
Проехав сквозь Триумфальную арку, Симыч и его свита остановились Симыч поднял руку, и толпа немедленно стихла. Какой-то человек подскочил к Симычу с микрофоном, и я удивился, узнав в этом человеке Дзержина, который только что был рядом со мной Симыч милостиво взял из рук Дзержина микрофон и вдруг закричал пронзительным голосом.
Мы, Серафим Первый, царь и самодержец всея Руси, сим всемилостивейше объявляем, что заглотный коммунизм полностью изничтожен и более не существует. Есть ли среди вас потаенные заглотчики?
Я хотел крикнуть, что они тут все заглотчики, потому что все до единого в заглотной партии состояли. Но я стоял далеко, а Дзержин стоял близко.
– Есть! – закричал он и, нырнув в толпу, выволок из нее упиравшегося Коммуния Ивановича. Коммуний Иванович вырывался, рыдал, цеплялся за землю и наконец упал на колени чуть ли не под копыта Глагола.
– Признаешь ли по правде, что служил, как собака, заглотному, пожирательному и дьявольскому учению?
– Признаю, Ваше Величество, что служил, – залепетал, опустив голову, Смерчев, – но не по идее служил, а исключительно ради корысти и удовлетворения стяжательских инстинктов. Больше никогда не буду и проклинаю тот час, когда стал заглотчиком.
– Теперь уже поздно, – сказал царь и махнул рукой.
Под аркой уже стоял пожарный паровик с выдвинутой высоко лестницей, и стоявший на самом конце лестницы симит спускал вниз веревку с петлей.
– Ваше Величество, простите, помилуйте! – простирал Смерчев руки к Сим Симычу. В это время Дзержин потащил своего бывшего коллегу за ноги, тот упал на брюхо и ухватился за заднюю ногу Глагола. Глагол дернул копытом – и бедная голова Коммуния Ивановича треснула, как грецкий орех.
Мне стало очень не по себе. Будучи от природы последовательным гуманистом, я всегда был решительно против такого рода расправ. Я лично за то, чтобы таких людей, как Коммуний, сечь на конюшне розгами, но я никогда не был сторонником чрезмерных жестокостей.
Но они продолжались.
Поскольку вопрос с Коммунием решился столь скоро и радикально, Дзержин тут же оставил главкомписа дергаться в одиночестве, а сам, вновь кинувшись в толпу, извлек из нее отца Звездония с воспаленными глазами и всклокоченной бороденкой. Таким он и предстал перед новоявленным императором.
– Признаешь ли, что служил, как собака, дьявольскому, заглотному и богопротивному учению? – вопросил тот.
– Признаю, батюшка, – нисколько не смутившись, сладким своим голоском пропел Звездоний – Признаю, что служил, сейчас служу и до самого последнего вздоха буду служить светлым идеалам коммунизма и великому вождю всего человечества гениальному Гениалиссимусу…
– Распять его! – приказал царь.
Я удивился такому приказу. Уж кто-кто, а Симыч должен был знать, что распинать на кресте – дело не христианское. Другое дело – сжечь живьем или посадить на кол. Но приказ есть приказ.
Тут же откуда-то взялся огромный, грубо сколоченный крест, и четыре симита стали приколачивать несчастного отца Звездония к кресту большими ржавыми гвоздями. Сработанные передовой и прогрессивной промышленностью Москорепа, эти гвозди, конечно, гнулись, и распинальщикам приходилось их выдергивать, выпрямлять и вновь заколачивать. Терпя невероятные муки, отец Звездоний тем не менее не сдавался и, закатывая глаза, громко вопил:
– О Гена, видишь ли ты меня? Видишь ли, какие муки терпит ради тебя жалкий твой раб Звездоний?
Я думаю, никто не может меня заподозрить в излишних симпатиях к отцу Звездонию, но сейчас, видя, с каким мужеством и достоинством принимает он мученическую смерть за свои незрелые убеждения, я проникся к нему глубочайшим почтением, и волна сочувствия залила мою грудь.
Звездоний все еще мучился на кресте и что-то выкрикивал, когда царь со своими сопровождающими двинулся дальше. Люди при приближении этих всадников падали ниц, и я тоже упал на колени. Со звоном сыпались и падали прямо передо мной американские центы, я ухитрился, сгреб несколько и сунул за пазуху. Заметив перед собой еще монету в двадцать пять центов, я сунулся было за ней, но лошадиное копыто опустилось как раз на эту монету. Я подумал, что смогу подобрать четвертак, как только лошадь продвинется вперед, но она не двигалась, и надо мной нависла зловещая тишина.
– Кто это? – услышал я царственный голос. – Поднять его!
Кто– то (оказалось, Дзержин) схватил меня за шкирку, оторвал от земли и поставил на ноги. Я поднял голову и встретился взглядом с Симычем. Прищурив глаза, он вперился в меня так строго, что мне стало не по себе и я даже почувствовал некоторую дрожь во всем теле. Зильберович и Том смотрели равнодушно, не проявляя никаких признаков узнавания. Только, кажется, один Глагол, переступая с ноги на ногу, глядел на меня доброжелательно.
– Это ты? – спросил Симыч тихо.
Я смутился, разволновался, ткнул сам себя пальцем в грудь и переспросил:
– Это? – но тут же опомнился и признал: – Да, это я, Симыч.
– Не Симыч, а Ваше Величество, – поправил меня Зильберович.
– Здорово, Лео! – сказал я ему, неожиданно для себя как-то угодливо подхихикивая. – Ты очень импозантно смотришься на коне.
– Выполнил ты мое задание? – строго спросил Сим Симыч.
– Это какое же, Сим… то есть Ваше Величество? – спросил я, глупо подпрыгивая, кивая головой и про себя думая: Надо же, гад какой! Даже шестьдесят лет в морозильнике лежа, все помнит. – Если ты… то есть вы имеете в виду флоппи– диск, то нет, не выполнил, потому что…
– Взять его! – Симыч тронул поводья и двинулся дальше, рассыпая вокруг себя американские центы.
Гениалиссимус
Меня долго вели по вонючим и плохо освещенным коридорам, а потом открыли железную дверь и куда-то втолкнули. Видимо, в камеру, в которой вообще никакого света не было. Только под самым потолком едва-едва что-то брезжило. Там было очень маленькое окошко размером не больше школьной тетради в клеточку, и синий свет сквозь него едва сочился, вырисовывая на фоне общей черноты лишь само это окошечко и ничего больше.
