Японская война. 1904 - Антон Дмитриевич Емельянов
Вот и сейчас я сидел, рассматривая индивидуальный перевязочный пакет. Думал, что это более поздняя придумка, но, как оказалось, его разработал профессор Вельяминов еще в 1885 году, в 1887-м он поступил на оснащение армии, и вот, как признался мой новый знакомый интендант, на складах их сейчас больше трех миллионов. Поэтому я не стал скромничать и взял с запасом, не по одному на солдата, как положено по штату, а по пять. Война-то будет долгая, и даже этого еще окажется мало.
Продолжая размышлять, я разобрал один набор, чтобы изучить его получше. Пропитанная чем-то для защиты от влаги сумка, внутри бинт и ватные повязки. Все замотано и стерилизовано карболовым паром. Очень хорошо, а то попал бы лет на пятьдесят раньше, и пришлось бы пользоваться корпией. Кусочками надерганной ткани, мягкими, грязными и совершенно не выполняющими свою главную функцию.
— А что вы так смотрите на вату? — ко мне подсел доктор Шевелев.
Руслан Олегович еще недавно держал свою практику в Тобольске, но вот попал в первый призыв и отправился на фронт.
— Удивляюсь… — честно признался я. — Сколько веков люди прикладывали к ранам все подряд, пока не нашелся человек, который задумался, а как правильно это должно работать. И вот теперь мы знаем, что повязка должна быть гигроскопична.
— Что? — доктор попробовал перевести латинские корни. — Влажность и наблюдение?
— Почти, — кивнул я. — Смысл повязки — высасывать и выводить из раны гной и грязь. Промокла, перестала — меняем.
— Кажется, я понял, вы читали книги Пирогова и Пелехина, — закивал он. — Но уже давно появилась более современная теория Бергмана. И тот же пакет Эсмарха, который скопировал наш Вельяминов, на ней и строится. Нужно не просто перевязать, чтобы повязка вытянула гной из раны, но, прежде всего, не допустить попадания в рану новой заразы. Некоторые для плотности рекомендуют, кстати, использовать как внешний слой саму сумку с ее плотными стенками, и я склоняюсь к тому, чтобы попробовать именно эту методику.
Доктор говорил медленно, словно сомневаясь, что я смогу его правильно понять.
А я думал о том, сколько людей погибнет в эту и следующую войны из-за таких вот окклюзионных повязок, которые фактически запирают рану. Нет, при ранении в грудь, когда нужно перекрыть лишний ток воздуха в легкие, спасение будет только в ней. И то нужно оставлять клапан… Но во всех остальных случаях такой подход только гарантированно приведет к сепсису, и ничего больше.
— Что ж, я вас услышал, и после завершения войны вы можете придерживаться любой теории, какой хотите, но в моем полку будем делать повязки по Пирогову. Никакого запечатывания, а еще…
В этот момент я закончил разматывать бинт. Почти два метра, и марлевые повязки с ватой лежали внутри него — то есть, чтобы на поле боя до них добраться, надо будет сначала все раскрутить, а потом еще и постараться не уронить… Тот еще подвиг под выстрелами или если ты истекаешь кровью.
Доктор попытался возмутиться, но в этот момент поезд резко затормозил… Штабс-капитан тут же подбежал к окну, что-то разглядывая, а потом разом прыгнул обратно и метнулся к козлам, где стояли наши винтовки.
— Ловите, Вячеслав Григорьевич, — кинул он мне мосинку, и в этот момент по стенкам вагона застучали пули.
— Хунхузы! Часть дороги разобрали! — долетел с улицы чей-то крик, а мои руки неожиданно твердо сжали деревянный приклад.
Словно и тысячи раз до этого, я поднял ствол, ловя баланс и проверяя линию прицела. И ведь никогда особо не увлекался огнестрелом, но откуда-то изнутри пришло понимание, что винтовка хорошая. Пуля крупная, внутри бездымный порох, которого положено гораздо больше, чем в современном оружии, так что попасть в цель будет совсем не сложно. Возможно, раз-другой промажу, пока пристреливаюсь, но потом…
Я тряхнул головой, прогоняя наваждение, и в этот момент крики снаружи сменились дружным «ура». Хунхузы поняли, что на нашем поезде перевозят не только грузы, но и солдат, и решили отступить от греха подальше. Такие они, эти «краснобородые[1]»: как и все бандиты, предпочитают добычу, которая не сможет ответить. И только я позволил себе выдохнуть, как рядом раздался стон. Это доктор Шевелев, успев вскочить, чтобы сделать что-то важное, словил пулю. И теперь из дырки посредине бедра тугими упругими толчками вырывались струи ярко-алой крови.
— Сейчас-сейчас, — один из фельдшеров первым пришел в себя и бросился к раненому, разрывая перевязочный пакет и пытаясь силой запихнуть в рану сразу все, что там было.
Тампонирование. Очень даже разумно.
— Бесполезно, — Шевелев безучастно посмотрел вниз, даже не пытаясь ничего сделать. Сразу понятно — шок. Не тот, когда ты чем-то удивлен, а когда организм попадает в стрессовые условия и врубает и вырубает все что только можно, чтобы выжить.
— Ничего, остановим кровь, и все будет хорошо, — фельдшер, еще совсем молодой парень, повторял одно и то же трясущимися губами.
— Бесполезно, — Шевелев словно лекцию читал. — Это артерия, бинтом кровь из нее не остановить. А даже если и сможете, то это ампутация… — тут он посмотрел на меня. — А как писал ваш любимый Пирогов, после ампутаций выше бедра не выживают. Это факт, подтвержденный всеми войнами 19 века.
Доктор умирал, а я стоял в ступоре, и меня трясло. Такой красивый был, умный, так храбро спорил с интендантами. Мечтал, что и как смогу изменить. А стоило случиться чему-то действительно серьезному, так снова? Руки дрожат, мозг трясется — ничего не можешь сделать, да, Славик? Я смотрел на доктора и видел того солдата из 2015-го, которому уже не смог помочь из-за отнявшихся рук… А кровь продолжала течь. Уже медленнее из-за неуклюжих действий того фельдшера, но все равно. В инструкциях Минздрава пишут, что оказать помощь после ранения в артерию нужно в течение минуты. Но это там, где есть антибиотики и переливание крови, а здесь? Пятнадцать секунд, и, пожалуй, все…
— Отче наш…– еще один фельдшер перекрестился и начал читать молитву.
И вот тут я не выдержал! Сдаваться? Сдаваться, когда человек еще жив? Когда я снова что-то могу
