Путь на Балканы - Иван Валерьевич Оченков

— Весьма похвально, и в чем же вы его видите?

— В том, чтобы установить личность человека, найденного на болотах.

— Того самого, что прибыл к нам не то из будущего, не то из деревеньки Будищево?

— А вот это мы сейчас и выясним. Эти господа как раз будищевские. Тамошний староста Кузьма и приходской священник отец Питирим. Они всю жизнь там прожили и всех своих знают.

— Разумно! — наконец нарушил свое молчание князь Ухтомский, и все присутствующие тут же поддержали его. Дескать, в сложившейся ситуации и придумать ничего лучше нельзя.

— Посмотрите внимательно, господин неизвестный, не узнаете ли вы кого из этих господ? — спросил исправник, дождавшись тишины, и указал на своих спутников.

— Первый раз вижу, гражданин начальник, — буркнул ему в ответ Дмитрий и тут же прикусил язык. Никто из окружающих не обращался к другим «гражданин», походу, это словосочетание из других времен.

Полицейский, разумеется, сразу же заметил эту оговорку, но сделал вид, будто не обратил внимания, и повернулся к пришедшим на опознание.

— А вы что скажете, любезнейший? — спросил он у старосты.

— Не из наших он, ваше благородие, — отвечал ему Кузьма и поклонился, — нет, мы своих всех знаем.

— Значит, все-таки не будищевский?

— Нет, барин, не из наших.

— Да бунтовщик он! — снова подал голос Михалков. — По глазам вижу, что он, шельмец, противу существующей власти злоумышляет.

— А вы что скажете, отче? — продолжал допрос Фогель.

Священник вышел вперед и внимательно осмотрел найденного в болотах человека, будто оценивая.

— Ну и?

— На Прасковью он похож, — задумчиво пробасил поп.

— Какую еще Прасковью? — удивленно уставился на него староста.

— Как какую, ту самую, что ваш старый барин в дворовые к себе взял.

— Эва чего вспомнил, это когда было-то!

— В аккурат, как Крымская война началась.

— Это вы к чему, батюшка? — напрягся исправник. — Я вас об этом человеке спрашиваю, а не о какой-то там Прасковье!

— Погодите, ваше благородие, сейчас все по порядку обскажу. Старый барин в ту пору еще жив был и хоть и летами немолодешенек, а грех Адамов-то куда как любил.

— И что?

— Как что, Прасковья-то хоть и сирота была, а девка видная. Вот он на нее глаз-то и положил, а потому велел Кузькиному отцу, тогда еще он старостой был, отправить ее, значит, в барский дом для услужения.

— Отче, — нахмурился исправник, — вы для чего нам сейчас это все рассказываете?

— Ну, как же, у Прасковьи-то вскорости младенчик родился, я сам его и крестил, в честь Дмитрия Солунского. По годам совсем как ваш найденный выходит, да и лицом схож.

Услышав про барина и о его возможном отцовстве, пациент невольно вздрогнул, что не укрылось от внимательно наблюдавших за ним членов комиссии.

— Вы что-то вспомнили?

— Нет, — неуверенно покачал он головой, — кроме имени — ничего.

— Ишь ты, — неожиданно воскликнул Кузьма, — а ведь он на барина старого смахивает!

— Почему на барина? — не понял поначалу полицейский, вызвав приступ смеха у Батовского.

— А вы, милостивый государь, полагали, что оный младенчик от непорочного зачатия на свет произвелся?

Слова Модеста Давыдовича, а главное — недоуменный вид полицейского вызвали всеобщий смех, который, однако, тут же пресек священник.

— А вы бы, господин доктор, не богохульствовали! — резко осадил его отец Питирим.

— Не буду, не буду, — замахал руками Модест Давыдович, гася смех.

— Ну, положим так, — задумался исправник, бросив неприязненный взгляд на врача, — а где они потом обретались?

— Известно где, — пожал плечами староста, — так в господском доме и жили, а когда волю объявили, так старый барин поначалу не верил. Все кричал, дескать, не может того быть, чтобы благородное дворянство их прав лишили. Ну а как понял, что манифест не поддельный, так с горя и запил. Да так крепко, что господь его и прибрал.

— А Прасковья-то куда делась с ребенком?

— А кто их знает. В шестьдесят третьем-то крепость для дворовых людей кончилась, так они и ушли куда глаза глядят. Больше их в деревне никто и не видел.

— А не видели ли вы, любезные, на теле ребенка Прасковьи вот таких знаков? — спросил Батовский и велел Дмитрию снять больничный халат.

Тот нехотя повиновался и открыл взорам присутствующих свое тело. Впрочем, ничего особенно примечательного на нем не было, если не считать непонятную надпись под левым соском на груди, включающую буквы, скобки и римскую цифру три. Рисунок на левом плече был еще более чудным, однако человек, бывавший на Востоке, сразу бы узнал в них китайские иероглифы.

Члены комиссии с большим любопытством осмотрели татуировки, причем Михалков, чтобы лучше рассмотреть, даже привстал с кресла, а Воеводский вставил в глаз монокль.

— Что скажете?

— Да кто же его разберет, ваше благородие, — помялся староста, — такого раньше не видал, врать не стану, а только…

— Что, только?

— Да старый барин, он как бы не в себе иной раз был…

— Это как?

— Да чудил, прости Господи его душу грешную, — пробасил священник, — он в молодости на флоте служил, да в дальних странах побывал. У него на теле тоже всякие бесовские картины были наколоты. Мог и младенцу повелеть наколоть, тут как уж теперь узнаешь.

— Стало быть, опознаете этого человека?

— Так точно, ваше благородие, опознаем. Наш он, Митька, стало быть.

— А фамилия?

— Так мы это, в Будищеве-то все Будищевы!

— Откуда только у вашей деревеньки эдакое название заковыристое?

— Так это, тоже все через старого барина.

— Как это?

— Ну, батюшка же рассказывал, что он до баб охоч был. Так нашу деревню Блудищево и прозвали. Ну, а как перепись проходила, господа переписчики посмеялись, конечно, но сказали, что не годится таким названием ланд-карты портить и переделали на Будищево. Вот с тех пор и пошло.

— Ладно, так в протоколе и напишем, что в найденном на болоте неизвестном опознан Дмитрий Будищев, бывший дворовый господ… как вашего барина-то?

— Известно как, господин Блудов.

— Тогда понятно, бывший дворовый господ Блудовых. А может, не бывший?

— Да кто же его знает? Старый барин-то, как помер, наследники его так и не показывались. Управляющего только прислали, а сами ни ногой. То в Париже, то в Петербурге, то еще где.

— Это что же получается, господа? — неуверенно промямлил Михалков, щипнув себя за кончик роскошных усов. — Этот молодой человек — не бунтовщик?

— Пока не доказано обратное — нет! — решительно заявил Воеводский. — Поскольку главнейшим принципом российского судопроизводства является «praesumptio innocentiae»[5], то никто не может быть обвинен без достаточных на то совершенно неопровержимых, так сказать…

— Господа, — прервал спич прокурора Ухтомский, — я полагаю, что опознание