Иуда - Елена Валериевна Горелик
На этот случай я и решил отрезать Ивану Степанычу пути к отступлению, чтобы у него выхода другого не осталось, кроме как слить прошведскую и пропольскую часть старшины, а самому «крепко держать руку царя», как здесь говорят. Я ему эту мысль и передал: мол, если вдруг что, я всё поверну так, чтобы тебе, засранец, не осталось другого выхода. А будешь Петру верен, он тебе, так уж и быть, гарантирует обеспеченную старость. Так что давай, генерируй идеи, пень старый. Глядишь, кроме использования Кочубея в своих интересах, мы что-нибудь путное вместе и надумаем.
А местность здесь… Словом, кондовый такой украинский лубок: вишнёвые садочки у хат, домашняя скотинка и птица на дворе, огороды за тынами и поля вокруг села. Селяне и селянки за работой, чумазые дети гусей пасут. Тепло, светло и зелено. Аграрный средневековый рай, одним словом, эта здешняя Борщаговка. Но вокруг села расположились лагерем казаки, а в лучших хатах квартировали паны старшина. Все поголовно — дворяне с гербами, так что все рассказы про казацкую демократию можно забыть. Чтобы казак из простых, тем более из «голоштанных», пробился наверх — он должен быть как минимум вторым Иваном Сирком. К слову, этот персонаж был единственным, кого Мазепа в своё время боялся до дрожи и не рискнул очернить. Ведь именно Сирко — кстати, тоже персонаж «голубых кровей» — некогда едва не казнил Ивана Степаныча за то самое дело, в котором едва не пострадал мой предок… Так что здесь тоже строго сословное общество. Если ты из черносошных, то в старшину тебе без выдающихся дарований или высокой протекции не пролезть.
Ну, хватит о грустном. Здесь куда более важные вещи вырисовываются. В частности — что конкретно делать с той частью старшины, которая поставила на шведов и будет гнуть эту линию до последнего? Самый лучший вариант в моём случае — дать им важные поручения. Желательно, вдали от себя любимого, чтобы в час «икс» они не мельтешили на горизонте. А тех полковников, которые в нашей истории ушли к Скоропадскому после камингаута гетмана, наоборот, приблизить и держать при себе. Такое мимо Орлика точно не пройдёт, сколько бы работы я ему ни дал, потому для Пилипа заготовил английскую поговорочку: «Держи друзей близко, а врагов ещё ближе».
Он обязан верить, что я абсолютно лоялен Карлу. Иначе мне в самой ближайшей перспективе светит нож под ребро. Уж кто, кто, а Пилип прекрасно знает изменчивую натуру Ивана Степаныча. Потому письма, которые мне сейчас придётся — по возвращении в хату — написать, не должна увидеть ни единая живая душа.
«Перехватят Кочубея с твоим письмом — и мы оба пропали, — тут же напомнил о себе Мазепа. — Подумай, Георгий. Семь раз подумай, прежде чем за перо и бумагу возьмёшься».
«Кто не рискует, тот не выигрывает, — я подпустил в свой мысленный голос издевательские нотки. — Ты хоть понимаешь, что Кочубею на слово никто не поверит?»
«Да пусть бы его казнили!»
«Знаешь, между ним и тобой я выбираю его. По крайней мере, он пошёл до конца, даже зная, чем это ему грозит. А ты… Как-нибудь по свободному времени я тебе выскажу всё-всё, что думаю на твой счёт».
Иван Степаныч счёл за лучшее промолчать.
2
Не знаю, что бы я делал со здешними письменными принадлежностями, если бы не навыки «реципиента». Пером — в прямом и переносном смыслах — Мазепа владел мастерски. Не зря учился у иезуитов. Его большим слабым местом были только две вещи.
Во-первых — это полное пренебрежение мнением простых малороссов, что казаков, что землепашцев и мещан. В той истории, которую я хорошо помнил, он вчистую проиграл информационную баталию с Петром. А всё почему? Потому что апеллировал только к ценностям, важным лишь для казацкой старшины — той самой «голубой крови», с гербами и, зачастую, дипломами иезуитских коллегиумов. А Пётр Алексеевич в своих письмах обращался к народу и говорил о насущном — о снижении налогов и прочих привилегиях. Итог известен: Мазепа привёл к Карлу то ли шесть, то ли восемь тысяч голодранцев, которым швед даже не рискнул выдать оружие. Заставил шанцы копать.
А во-вторых — он всех без исключения считал такими же приспособленцами и ничтожествами, как сам. Только более или менее удачливыми в своём приспособленчестве. К слову, Иван Степаныч и Петра таковым считал, и Карла, и всех прочих. И это его в итоге погубило.
'Божиею милостию Пресветлейшему и Державнейшему Великому Государю, Царю и Великому Князю Петру Алексеевичу, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержцу, и проч. и проч. и проч.
Иван Мазепа, Гетман и Кавалер с войском Вашего Царского Величества Запорожским, доверг себе пред Пресветлым Вашего Царского Пресветлого Величества Маестатом, пад до лица земли пред Пресветлым Вашего Царского Величества Престолом, у стопы ног Монарших смиренно челом бью…'
Боже ж ты мой, сколько слов, сколько букв! И это только вступление. Далее «реципиент» буквально надиктовал мне ещё на четверть листа славословий в адрес Петра, но я, прочитав всё это, мысленно выругался, порвал бумажку на мелкие клочья. Иди ты лесом, Иван Степаныч. Обязательное вступление я, так и быть, повторю, отдам дань эпохе. А дальше — сам.
Когда я завершил свою эпистолу не менее обязательными словами «…Писан в селе Борщаговом, 1708 року, 3 Июля. Вашего Царского Величества верноподданный и слуга нижайший Иван Мазепа, Гетман и Кавалер Вашего Царского Пресветлого Величества войска Запорожского…» — и ещё раз перечёл содержимое, «реципиент» пришёл в такой ужас, что на миг я усомнился в своей способности сохранить над ним контроль.
«В уме ли ты?!! — беззвучно орал Мазепа. — Не поверит он тебе! А ежели и поверит, то ничего не сможет поделать! Сожги бумагу сию, пока не поздно!»
«Страшно?» — спросил я,
