Штуцер и тесак - Анатолий Федорович Дроздов
Приняв решение, я повеселел и тихонько запел. Рота выбралась на лесную дорогу, заросшую травой. Здесь, под деревьями, пыли не было, так что она не мешала. Я энергично напевал, размахивая руками. Под песню идти веселее, этому еще в армии научили. А что вы думали? Я служил. Честно оттянул положенные полтора года в легендарной в/ч 3214[15], в медицинский колледж поступил после дембеля. Приняли без проблем: с мужиками в таких заведениях напряг, а тут бравый сержант в краповом берете, весь из себя такой красивый. Шутка… Вообще-то я собирался стать врачом, но в университет поступить не удалось: в медицинские вузы конкурс атомный. Загремел в армию, а после службы решил, что синица в руке лучше, чем журавль в небе…
– Что вы такое поете, Платон Сергеевич?
Оп-па! Забыл, что шагаю рядом с повозкой, в которой везут раненого капитана, вот тот и услышал. Я-то думал: Спешнев в беспамятстве или спит. Крепкий мужик. Выдержать такую операцию без наркоза, да еще окружающим интересоваться!
– Да так, Семен Павлович, песенку одну.
– Похожа на строевую, но слова незнакомые.
У него еще и слух отменный!
– Сам сочинил.
– Пойте громче, если не затруднит. Люди приустали, идти еще долго, будет веселее.
Ладно, сами напросились. Я набрал в грудь воздуха и заорал:
– Путь далек у нас с тобою,
Веселей, солдат, гляди.
Вьется, вьется
Знамя полковое,
Командиры – впереди,
Солдаты – в путь, в путь, в путь…
Командир нашей роты любил строевые песни советских времен и заставлял их разучивать. А что делать, если лучше них не написали? Мы орали их на плацу и на пути к стрельбищу. А что? Слова подходят и для этого времени, хотя припев нужно изменить. Нет тут полевой почты для солдат. Забрали в рекруты – считай, умер для родных. Для солдата семьей становится армия…
В бой за тебя, святая,
Отчизна дорогая,
Багратион ведет.
Солдаты – в поход…
Мне показалось, или егеря вправду зашагали веселее? Багратиона, командующего 2-й армией, в войсках любят. Есть за что. Узнав, что Неверовский[16], получив под начало полк, запретил в нем телесные наказания, Багратион пришел в восторг и рекомендовал своим офицерам распространить эту практику в подчиненной ему армии.
Каждый егерь – воин бравый.
Смотрит соколом в строю.
Породни… роднились мы со славой,
Славу добыли в бою.
Солдаты – в путь, в путь, в путь…
К концу последнего припева я слегка охрип, поэтому, закончив, достал манерку из сумки, стащил с горловины стакан и жадно отхлебнул. Сначала прополоскал рот от пыли, сплюнул, и только затем напился теплой воды.
– Славная песня, – сказал наблюдавший за мной Спешнев. – Что, вправду, сами сочинили?
– Приходилось такую слышать? – ответил я по-еврейски.
– Нет, – сказал он, – необычная больно. У нас так не поют. Не возражаете, если прикажу солдатам перенять слова? Думаю, им понравится. Про егерей хорошо сказано и про командующего. Кстати, Платон Сергеевич, могу поклясться, что вы прежде носили мундир. Шагаете привычно, песню поете ловко. Я прав?
М-да, спалился. И вот что ответить?
– Ничего не желаете рассказать? – продолжил Спешнев.
– С вашего разрешения, позже, Семен Павлович. С глазу на глаз.
А то возчик встрепенулся и уши греет. Да и ближние егеря оборачиваются.
– Хорошо, – кивнул капитан и закрыл глаза.
Мы прошли еще километра полтора (версту – нужно отвыкать от привычных мер), когда от головы колонны к телеге подошел фельдфебель.
– Ваше благородие! – доложил Спешневу. – Передовой дозор углядел: лес кончается. Впереди луг и река. Дорога ведет к ней – значит, брод имеется. Дозвольте встать на дневку. Лошади притомились, да и люди тоже.
– Вставайте! – разрешил Спешнев. – Лошадей распрячь, напоить и пустить пастись. Егерям помыться и варить кашу. Выполняйте!
– Слушаюсь! – козырнул фельдфебель и ушел обратно. Егеря, услышав об отдыхе, повеселели и зашагали бодрее. Я – тоже. Тело чесалось от налипшей на кожу пыли и желало скорей окунуться в воду. Знать бы тогда, чем это кончится!
⁂
Для дневки фельдфебель выбрал поляну у края леса, раскинувшегося на высоком берегу поймы безвестной речушки. До нее метров триста. Малоезженая, заросшая травой дорога спускалась по склону к поросшим кустарником берегам, между которыми блестела неширокая полоса воды. Едва прозвучала команда остановиться, как я рванул к ней. Подбежав, стащил с себя сумку, пропотевшую одежду и ухнул в воду. Ну, как ухнул? Речушка оказалась мелкой, едва до пояса, так что просто присел. Зато дно оказалось песчаным, а вода – теплой.
Фыркая, как лошадь, я умыл лицо, шею и уши, затем осторожно, стараясь не зацепить рану, смахнул мокрой ладонью пыль с волос. Мыть их пока нельзя – занесу инфекцию в рану. Выполнив необходимые манипуляции, я растянулся во весь рост на мелководье. Вода, журча, обтекала меня с боков. Подплыли наглые пескари и стали тыкать носами в ступни, исследуя возникший объект на предмет пожрать. Я отгонял их ленивыми движениями ног. Они порскали в стороны, но затем возвращались. В прозрачной воде их попытки чего-то от меня откусить просматривались отчетливо. От такой идиллической картины внутри поселилось умиротворение, я на некоторое время забыл обо всем и предался неге.
Тем временем вокруг кипела жизнь. Егеря, сняв сапоги и закатав панталоны до колен, заходили в реку, умывались, пили, наполняли чистой влагой манерки, ведра и котелки. Занимались они этим ниже по течению, и я оценил их деликатность – не стали пускать муть на барина. Скоро река и берег опустели – егеря потянулись к стоянке. Пора и мне. Нужно осмотреть раненых, пожевать, чего дадут, а потом… Дальше меня ждал неприятный разговор с капитаном, и я, как мог, оттягивал его. Что сказать Спешневу? Человек он глазастый и жизнью битый. На вид лет сорока. Если учесть, что дворяне на службу идут юнцами, то армейскую лямку капитан тянет не одно десятилетие. Такого на кривой козе не объедешь. Наверняка воевал – Россия начало 19 века провела в сплошных войнах. Шведы, французы, турки… С последними перед вторжением Наполеона едва успели заключить мир, иначе имели бы два фронта – на западе и юге.
Выйдя на берег, я отряхнул панталоны от пыли, а вот рубаху и кальсоны решил простирнуть. Вернулся в реку, прополоскал, отжал.
