Ванька 8 - Сергей Анатольевич Куковякин
Не знаю, кто там и как расследовал, судил и рядил, но в конце недели подпрапорщик Кучеренко начал выкрикивать охотников. Наших восьмерых солдат из четвертой роты приговорили к расстрелу и потребовались исполнители приговора.
Оба полка бригады наотрез отказались. До бунта дело не дошло, но пошумели. Винтовки в пирамидах остались.
Рязанцев мне позднее рассказал, а он всегда про всё в курсе, что после этого привести приговор в исполнение было предложено французам. Они не согласились это делать.
Прошёл день, другой.
Наконец, нашлись какие-то негры. Их во французской армии полно лукошечко. Они наших товарищей и исполнили.
— Не из нашего лагеря негры. Из другого места их привезли. Здешние-то негры с нашими солдатиками давно спелись, вместе за милую душу вино пьют…
Это опять же информация от Никифора Федоровича.
В тот же вечер, как стало известно про расстрел солдат из четвертой роты, нескольким фельдфебелям и подпрапорщикам по темному времени от неизвестных хорошенько перепало. Били сзади по голове. Кто это делал — не нашли.
Одного ефрейтора вообще зарезали.
— Подозревали его солдаты в наушничестве, — просветил меня бригадный интендант.
Труп ефрейтора я освидетельствовал, а потом его и похоронили без воинских почестей.
На следующий день бараки с нашими полками гудели. Откуда-то стали известны подробности казни нижних чинов из четвертой роты.
— Заставили их самих вырыть себе могилу… Потом наш полковой поп предложил им исповедоваться и причаститься. Они ему матерно ответили. Негры залп дали, но не всех убили, некоторые были только ранены. В яме лежали и стонали. Дали второй залп и стоны прекратились…
Мне так про всё это один из моих фельдшеров рассказал. Не знаю, так ли было на самом деле. Может, и иначе.
Глава 12 Слухи о революции в России
Прошло несколько дней и всё успокоилось.
Как-то само собой рассосалось.
Почему и как, я сказать не могу.
Нижних чинов бригады с утра до поздней ночи загрузили муштрой, так, что дух им перевести было некогда.
Мне от командира полка поступил аналогичный приказ, и сейчас мои фельдшеры и санитары с перерывами на прием пищи бинтовали, накладывали шины, носились как угорелые с носилками. Тогда только и отдыхали, когда их в виде раненого на этих самых носилках и перетаскивали с места на место.
Кормить стали хуже, зато вина было вдоволь.
В ноябре нас вернули обратно на фронт. Нам был выделен участок перед фортом Бремон и деревней Курси. Они были заняты немцами. Позиции германцев были лучше — форт находился на возвышенности и обстреливать противнику нас сверху было весьма удобно.
День тянулся за днём, фронт стоял на месте, ничего выдающегося не происходило.
Скука в обнимку со смертью…
Письма из России стали приходить с большой задержкой, а когда их доставляли — читать там почти было нечего. Цензурой половина строчек была нещадно замазана, а иногда — и две трети.
Между солдатами и офицерами поползли разные слухи. Всё больше тревожные.
— Что-то дома неладно, Иван Иванович…
Рязанцев повадился ходить ко мне в гости, чуть ли не через день наносил визиты.
— Не больше Вас, Никифор Федорович, знаю. От князя давно никаких известий не поступало.
Французские газеты ясности не вносили. Тишь да гладь, если их читать, повсеместно были.
Что меня тревожило — в ротах становилось больше больных. Испанка, мать её за ногу…
Нижние чины маски носить не желали. В присутствии офицеров ещё как-то свои лица ими украшали, а только те за угол траншеи завернут — сразу их снимали.
— Дышать в них плохо, — такой у них один разговор и был.
В феврале нас опять отвели в резерв.
Раньше это вызывало радость, а сейчас полком завладело какое-то безразличие. Чувства у людей как-то притупились, эмоции пропали. Если физически вроде всё было и в пределах нормы, то на лицо было психическое истощение.
Я тоже ходил как сонная муха.
В один день всё поменялось.
В расположение первого батальона, непонятно, как это и произошло, пробрался русский революционер-эмигрант из Парижа. Его быстро за пределы части выдворили, но он успел рассказать, что в России революция, императора у нас уже нет.
Всех это как обухом по голове ударило. Ну, кроме меня. Я-то знал, что скоро революция случится, да ещё и не одна.
Информация о революционных событиях была только неофициальная. Ни французы, ни наше посольство в Париже никаких сведений Лохвицкому не предоставляло.
Солдаты собирались группами, перешептывались, тихонько с оглядкой толковали между собой.
Оповестить эмигранту из Парижа удалось всего нескольких человек, большинство его и в глаза не видело.
— Царь де из-за сильной усталости добровольно отказался от престола…
— Какой, скинули его…
— Царствование своему брату Михаилу передал…
— Генералы теперь правят…
— Подставные от германцев…
Чего только я краем уха в эти дни не услышал. При виде меня мои подчиненные замолкали, а только я отходил — опять продолжали друг друга будоражить.
Что дальше будет?
Как всё повернётся?
Ротным командирам Лохвицким был отдан приказ говорить нижним чинам, что пересуды о революции — это только вздорные слухи. Никаких официальных приказов нет, а значит — живём как жили.
Я помалкивал. На все вопросы того же Рязанцева только разводил руками.
— Никифор Федорович, мне не большего Вас известно…
— Что-то на сердце у меня, Иван Иванович, не спокойно. Как мы теперь без императора?
Как, как, а вот так…
Времена впереди смутные. Умоется Россия кровушкой.
Никак не думал я раньше, что застанут меня революционные события во Франции. Потом же, когда сюда попал, не до дум про революцию было. Жил одним днём, как многие, на фронте. Сегодня вечер живым встретил — хорошо. Утром на этом свете проснулся — вообще отлично. Пуля царапнула — да какая мелочь, главное — не в живот, руки-ноги не оторвало…
На фоне всего этого нас неожиданно ночью подняли и скорым маршем двинули бригаду в сторону линии фронта.
Руководство бригады и командиры полков, скорее всего, что-то и знали, а до меня, сошки малой, никакой информации не довели. Встал и пошёл — вот и всё. Вернее — поехал. Французы теперь нам достаточно автомобилей для медицинской службы выделили. Не на лошадках мы сейчас перемещались. Водителями были французы, это иногда вызывало некоторые недоразумения. Впрочем, мелкие и незначительные.
Глава 13 Наступление на Бремон и Курси
Нашей бригаде предстоит наступать на форт Бремон и деревню Курси. Французам нас не жалко — не свои мы для них, в самое адское пекло они нас бросают.
Вот уже девятый день по Бремону и Курси непрестанно бьет французская артиллерия, а немцы в долгу не остаются.
Германские снаряды траншеи нашего полка стороной не облетают. Ещё мы шага в сторону Бремона и Курси не сделали, а в ротах уже много убитых и раненых. Поэтому я и сплю почти больше недели только урывками — передовая меня работой днём и ночью вволюшку обеспечивает.
Мои доктора и фельдшеры с ног валятся, среди санитаров-носильщиков имеются уже и безвозвратные потери.
В светлое время прямо над головами то и дело появляются аэропланы. То — германские, то — французские. По ним бьет зенитная артиллерия, а осколки разорвавшихся на высоте снарядов валятся нам на головы.
Сначала в небе как ватные шарики вспухают, а из них железо на макушки солдат и валится. Хорошо, союзники нас касками обеспечили, но их ещё и носить надо…
Рязанцев, он же интендант, всё в фуражке красовался. Зачем ему каска? Вот сейчас я его и перевязываю.
— Никифор Федорович! Сиди давай смирно!
Вертится капитан на табурете, голову ему обрабатывать мешает.
— Щиплет!
— Нечему там щипать! Ничего я ещё не делаю.
— Всё равно — щиплет.
Вот ведь напасть…
Мужики, даже здоровущие, боль плохо переносят. Иногда от мелочи какой глаза уже закатывают. Нет, есть, конечно, и исключения…
— Никифор Федорович!
— Всё, всё…
Замер. Той и другой рукой в табурет вцепился.
Давно бы так…
— Каску, Никифор Федорович, надо носить. Можно такое делать?
— Можно…
— А, почему не носите?
— Не привык.
Не привык он…
— Вот, сейчас и ранило Вас.
Да, ранило. Вполне, что и французским осколком. Как раз зенитчики по германскому аэроплану и стреляли. Аэроплан помогал немцам взять правильный прицел, вот по нему и молотили.
— Всё, начинаю шить, — предупредил я Рязанцева.
Лучше бы и не говорил. Капитан с табурета вставать начал.
— Куда! Малиновский, держи его!
Держит Малиновский.
