Наследник - Денис Старый
Еще и постоянные собрания офицеров герцогской гвардии, на которых с меня смеялись, издевательски поощряя малолетку за то, что он, уже Я коряво выполнял немудренные обязанности постового. И не было для меня лучшей награды, чем снисходительная улыбка отца или любого гвардейца, когда я пыжился от важности, беря на караул. Моя изнеженная, творческая натура, не знала материнской любви и росла только в ожидании войны за Шлезвиг. А отец, униженный потерей во время Северной войны этой области, был помешан на ее возвращении, несмотря на уговоры всех государей-соседей, призывающих к примирению с Данией. Ему было не менее безразлична моя судьба, чем и Брюммеру после смерти отца. Куча психологических травм у мальчика первоначально далеко не стального характера.
Пока я рефлексировал и пытался собрать воедино мысли, в комнату вошли два ряженных в белые одежды человека, лица которых так же были закрыты материей, и стали одевать меня.
Если бы эти люди одевали только меня, Сергея Викторовича, то непременно были посланы по хорошо знакомому каждому носителю русского языка маршруту. Узкие панталоны, зауженный кафтан, веревочки и ремешки, пышные манжеты, но самое ужасное – парик. Только для наследника русского престола все эти одеяния были нормальны и даже минимальны, посему отношение к наряду я решил оставить именно что от сознания Петра Федоровича. Однако, не было понятным, для чего меня одевали, пока слуги в белых балахонах не склонились в глубоких поклонах, обращенных к двери.
- Петруша, как ты? – в пороге комнаты стояла пышная женщина, в которой я безапелляционно узнал тетушку-императрицу Елизавету.
Красивое лицо, действительно, сиятельное, как сказали бы в будущем, очень фотогеничное, многоликое, светло-русые, может немного с рыжим оттенком, красивые волосы, весьма немалая грудь. Она была полной женщиной в понимании людей XXI века, но тут, я это прекрасно осознавал, женщиной полной красоты.
Елизавету не пустили внутрь убогой убранством комнаты, двое слуг заслоняли собой проход императрице. Впрочем, она не спешила обниматься с племянником, который только пришел в сознание после лихорадки, вызванной черной оспой. Я уже понимал, что в этом варианте истории Петр Федорович умер, или оказался таким слабым, что мое блуждающее сознание нашло своего реципиента. Теперь мы слились сознаниями. И не было особого отчуждения от свершившегося. Может, конечно, где сейчас и бьются за мою жизнь доктора, но я в прошлом.
- Тетушка, простите, государыня, буду жить! – после продолжительной паузы выдавил я из себя, потом всплыл образ истово молящейся Елизаветы и я добавил. – Бог милостив, помолитесь за меня.
- Да, конечно, Петруша! – оконфуженно произнесла Елизавета.
Для императрицы, которая была набожна, просьба от ее несмышлёного «голштинского племянника», который смеялся над православием чуть ли не в голос, стала усладой для души.
- Простите, я еще слаб и…- начал было я говорить, но императрица перебила:
- Почивай, конечно!
Дверь закрылась, но звонкий громкий голос Елизаветы еще был слышен, благо о звукоизоляции в этом бедняцком доме, не предусмотрели, а внушительным выглядели только бревна, из которых была сложена эта большая изба. Императрица интересовалась, почему у меня нету следов оспин и вообще цвет лица очень даже румяный, тетушка даже отчитывала консилиум медикусов, что те поставили неправильный диагноз. Возражать императрице посмел только медикус Герман Бургав-Каау, но как-то вяло, в чем я был ему благодарен. Пусть лучше Елизавета думает, что я болел вовсе не оспой, чем задает много вопросов о чудесном выздоровлении.
Как же все же хорошо знать имена, понимать ситуацию, пусть и через призму детского восприятия, но тот же Бургав-Каау – я такого человека не знал, несмотря на пристрастие к истории, а Я, Петр Федорович, знаю.
Я историю любил и читал немало, чаще не википедию, да и учился всегда с интересом. А закрытые посещения во время деловых мероприятий культурно-исторических памятников, как Эрмитаж, или Петергоф, множество выставок, давали еще больше знаний. Там, в музеях, знающие люди с фанатичным блеском в глазах рассказывали много, очень много, пикантных подробностей из и Елизаветинской, и Екатерининской эпох.
«Ну а где мое вино?» - подумал я, но нашел в себе достаточно разума, чтобы не ляпнуть явную глупость. Такое ощущение, что самое сильное в характере наследника, до слияния сознаний, было пристрастие к алкоголю.
Через минут пятнадцать после ухода тетушки, в комнату вошли четыре человека, которые были одеты в балахоны, с масками в виде птиц с большими клювами, что я уже видел. Они споро стали собирать все вещи, постельное белье, вновь меня раздевать меня. Потом, оставив нагим, стали вытаскивать скудную мебель в виде кровати, небольшого буфета, что-то вроде тумбочки и двух стульев. Крайне не рационально и не логично было одевать меня двадцатью минутами ранее, чтобы сейчас сжечь недешевую одежду, но указывать на эту несуразицу я не стал. Сейчас лучше поменьше болтать.
Я ощутил с одной стороны жуткое смущение из-за наготы, которое испытывал бы тот Карл Петер Ульрих, но с другой стороны – безразличие Сергея Викторовича Петрова.
Возник только интерес определенного свойства, скорее юного Петра, и я поглядел на низ живота. Все там было нормально. Никакой фимоз, который действительно был ранее, и довлел на, и без того сломленную, психику мальчика.
Я ранее стеснялся говорить о своей болезни, тем более, что не всегда верхняя плоть гноилась и трескалась, было, что и проходило и даже забывалось это неудобство. Но любая эрекция и вновь боль возвращалась, кровяные трещины, новое воспаление, мыть бы почаще, хотя бы, да нет же – я и бани боялся. Как тут думать о близости с женщиной? Тем более о той близости и понятия не имел я, мальчик, но сейчас-то безграмотность в
