Роберт Харрис - Фатерланд
Он повернул за угол и пошел вдоль реки, ощущая на лице приятную вечернюю прохладу. Вверх по течению с пыхтением двигалась баржа с единственным фонарем на носу. За кормой кипела темная вода. В остальном царила тишина. Ни машин, ни людей. Город словно растворился в темноте. Он нехотя покинул реку, пересек Шниттельмаркт и направился по Зейдельштрассе. Через несколько минут он входил в берлинский городской морг.
Доктор Эйслер ушел домой. Вполне естественно. «Я люблю тебя, – раздавался женский шепот в безлюдной приемной, – и хочу рожать тебе детей». Смотритель в замызганном белом халате неохотно оторвался от телевизора и проверил удостоверение Марша. Сделал отметку в журнале, взял связку ключей и жестом пригласил посетителя следовать за ним. Позади них раздались звуки музыкальной темы ежедневной «мыльной оперы» имперского телевидения.
Двустворчатые двери вели в коридор, похожий на десятки таких же на Вердершермаркт. Где-то, подумалось Маршу, должен быть имперский директор, ведающий изготовлением зеленого линолеума. Он прошел за смотрителем в лифт. С грохотом захлопнулась металлическая решетка, и они спустились в подвальный этаж.
У входа в хранилище под вывеской «Не курить» они оба, двое профессионалов, закурили – нет, не для того, чтобы уберечься от запаха трупов (помещение заморожено – никакого зловония от разложения), а чтобы нейтрализовать едкие пары дезинфицирующей жидкости.
– Вам нужен старик? Поступивший в начале девятого?
– Верно, – ответил Марш.
Смотритель потянул за большую ручку и распахнул тяжелую дверь. Их встретил поток холодного воздуха. Режущий глаза свет люминесцентных трубок освещал белый кафельный пол, слегка наклоненный от каждой стены к узкому желобу посередине. В стены были встроены тяжелые металлические ящики, похожие на те, в которых хранят картотеки. Смотритель снял с крючка рядом с выключателем дощечку для записей и пошел вдоль ящиков, проверяя номера.
– Вот он.
Он сунул дощечку под мышку и с силой дернул ящик. Тот выдвинулся из стены. Подошедший Марш отогнул белое покрывало.
– Если хотите, можете идти, – сказал он, не оглядываясь. – Когда закончу, позову.
– Не велено. Правила.
– На случай, если я подделаю улики? Будьте любезны, оставайтесь.
При повторном знакомстве покойник не выглядел лучше. Грубое мясистое лицо, маленькие глазки и жесткие складки губ. Череп почти полностью лысый, за исключением случайной пряди седых волос. Острый нос с углублениями по обе стороны переносицы. Должно быть, много лет носил очки. Лицо без особых примет, но на обеих щеках симметричные кровоподтеки. Марш сунул покойнику палец в рот, но обнаружил лишь десны. В какой-то момент обе искусственные челюсти выпали изо рта.
Марш спустил покрывало до самого низа. Широкие плечи, туловище сильного мужчины, только-только начинающего толстеть. Он аккуратно сложил покрывало на несколько сантиметров выше культи. Он всегда уважительно относился к мертвым. Ни один врач, обслуживающий высшее общество на Курфюрстендамм, не обращался со своими клиентами так заботливо, как Ксавьер Марш.
Он подул на руки и залез во внутренний карман пальто. Вынул небольшую жестяную коробочку и две белые карточки. Во рту ощущалась горечь сигареты. Он взялся за кисть трупа (какая холодная!.. это всегда поражало его) и разогнул пальцы. Аккуратно прижал кончик каждого пальца к подушечке с черной краской в жестяной коробочке. Потом поставил коробочку, взял одну из карточек и по одному стал прижимать к ней пальцы. Справившись с левой, он повторил весь процесс с правой рукой старика. Смотритель наблюдал как завороженный. Черные пятна на белых руках смотрелись ужасно.
– Сотрите краску, – приказал Марш.
Штаб-квартира имперской крипо находится на Вердершермаркт, но все полицейское хозяйство – криминалистические лаборатории, архивы, оружейный склад, мастерские, камеры предварительного заключения – расположено в здании берлинского полицайпрезидиума на Александерплатц. В эту-то широко протянувшуюся прусскую крепость напротив самой оживленной станции городской железной дороги и направился Марш. Это заняло пятнадцать минут быстрой ходьбы.
– Так чего ты хочешь?
Голос, полный раздражения и скептицизма, принадлежал Отто Котху, заместителю начальника дактилоскопического отдела.
– Вне очереди, – повторил Марш и ещё раз затянулся сигаретой. Он хорошо знал Котха. Два года назад они задержали банду вооруженных грабителей, убивших полицейского в Ланквитце. Котх тогда получил повышение. – Знаю, что у тебя невыполненных заявок хватит до столетия фюрера. Знаю, что на тебя наседает зипо со своими террористами и Бог знает кем еще. Но сделай это ради меня.
Котх откинулся на стуле. В книжном шкафу позади него Марш разглядел книгу Артура Небе по криминалистике, изданную тридцать лет назад, но до сих пор считающуюся классическим трудом. Небе с 1933 года был руководителем крипо.
– Что там у тебя? – протянул руку Котх.
Марш передал карточки. Котх, взглянув, кивнул головой.
– Мужчина, – начал Марш. – Лет шестидесяти. Уже день, как мертв.
– Представляю, как он себя чувствует. – Котх снял очки и потер глаза. – Хорошо. Кладу на самый верх.
– Как долго?
– Должны получить ответ к утру. – Котх снова надел очки. – Чего я не пойму, так это откуда ты знаешь, что этот человек, кем бы он ни был, был преступником.
Марш вовсе не знал этого, но не хотел давать Котху предлог увильнуть от обещания.
– Уж поверь мне, – сказал он.
Марш вернулся домой в одиннадцать. Дряхлый лифт не работал. На лестнице, застеленной потертым коричневым ковром, пахло кухней – вареной капустой и подгоревшим мясом. Проходя мимо дверей второго этажа, он услышал, как ссорилась молодая пара, жившая под ним.
– И ты ещё можешь так говорить!
– Так ты же ничего не сделала! Ничего!
Хлопнула дверь. Заплакал ребенок. Кто-то в ответ на всю мощь запустил радио. Симфония многоквартирного дома. Когда-то это был фешенебельный дом. Теперь же, как и для многих его обитателей, для него наступили более тяжелые времена. Он поднялся ещё на этаж и вошел в квартиру.
В комнатах было холодно, отопление, как обычно, не включено. В квартире пять помещений: жилая комната с хорошим высоким потолком, выходящая окнами на Ансбахерштрассе, спальня с железной койкой, небольшая ванная и совсем крошечная кухня; ещё одна комната, которой он не пользовался, была забита вещами, оставшимися от семейной жизни. Марш так и не распаковал их за пять лет. Его дом. Он был больше сорока четырех квадратных метров – стандартного размера «фольксвонунг», «народной квартиры», но не намного.
До Марша здесь проживала вдова генерала люфтваффе. Она жила там с военных лет и довела квартиру до плачевного состояния. В свой второй выходной, ремонтируя спальню, он содрал заплесневевшие обои и обнаружил спрятанную под ними сложенную до очень малых размеров фотографию. Портрет в технике сепии, в размытых коричневых и кремовых тонах, изготовленный в одной из берлинских студий и датированный 1929 годом. Семья на фоне нарисованных деревьев и полей. Темноволосая женщина смотрит на младенца у себя на руках. Муж горделиво выпрямился позади нее, положив руку ей на плечо. Рядом с ним мальчик. С тех пор портрет стоит у него на каминной доске.
Мальчик возраста Пили. Сегодня он был бы ровесником Марша.
Кто были эти люди? Как сложилась судьба у ребенка? Он несколько лет задавал себе эти вопросы, но медлил с поиском разгадок – вопросов, занимавших его ум, хватало и на службе. Потом, как раз накануне прошлого Рождества, по непонятной ему самому причине – просто из-за смутного растущего беспокойства, совпавшего с днем его рождения, не более, – он занялся поисками ответа.
В записях домовладельца указывалось, что с 1928 по 1942 год квартира сдавалась некоему Вайссу Якобу. Но на Якоба Вайсса не было полицейского досье. Он не был зарегистрирован в качестве выехавшего, заболевшего или умершего. Запросы в архивы армии, флота и люфтваффе не подтверждали, что он был призван на военную службу. На месте фотостудии была мастерская по прокату телевизоров, архивы студии утеряны. Никто из молодых людей в конторе домовладельца Вайссов не помнил. Они бесследно исчезли. Вайсс – в переводе «белый» – пустое место. К этому времени он в душе знал правду – возможно, знал всегда, – но все же однажды вечером он отправился по квартирам в поисках свидетелей. И хотя он был полицейским, все равно обитатели дома смотрели на него как на сумасшедшего, когда он задавал вопросы. За исключением одной женщины.
– Это были евреи, – ответила старая карга из мансарды, захлопывая дверь перед его носом.
Конечно же. Во время войны все евреи были эвакуированы на Восток. Все об этом знали. Но что стало с ними потом – этот вопрос на людях, да и не только на людях, никто, если он был в здравом рассудке, не задавал, будь он даже штурмбаннфюрером СС.
