Вадим Сухачевский - Завещание Императора

Опаска такого рода была, фон Штраубе ощутил ее легкий холодок еще тогда, когда Бурмасов только-только поведал свою престранную историю. Сейчас опасение заколотилось опять, с новой силой.

— Слушай, — неожиданно спросил он, — а ту даму твою, которая… Как ее звали?

Бурмасову, по всему, тоже непросто было возвращаться из тех высей назад на землю. Ответ ничего не прояснил

— А?.. Ах, ее?.. Вообще-то я ее "Сладенькой" называл. "Meine suss"! А по имени… Хлюст ее, кажись, как-то на итальянский манер звал: Виола?.. Паола?.. Какая разница! Так и сгинула вместе с хлюстом, меня иудой сделавши.

— Ладно, — попробовал фон Штраубе зайти с другой стороны, — а от… как ты говоришь, "хлюст"… на кого он был похож? Случаем не на птицу такую, вроде цапли? Вообще, если ты когда видел, — на ибиса?

Взор Бурмасова, недавно было просветлевший, к этой минуте помутился вновь. Ничего путного он сказать уже не мог, лишь, едва ворочая языком, проговорил:

— На чибиса?.. А шут его… Я в зоологической науке – сам понимаешь… Да жаба он, вот что я тебе скажу, натурально жаба!.. На сердце у меня с тех пор, как холодная жаба, сидит!.. — Дальше забормотал вовсе невнятное – про загубленную из-за него, иуды, Русь-матушку, про свою загубленную душу и про переиначенное "этой жабой" синема.

— Пойду, пожалуй, — поднялся фон Штраубе.

— Куда это? — вскинул голову Бурмасов. — Места, что ль, мало? Нет уж, ты теперь давай-ка – у меня. — В глазах опять обозначилось слабое просветление. — Ты теперь… после того, что поведал… Ты теперь – все равно что Грааль, тебя теперь надо – как зеницу ока… Ничего что под крышей у такого иуды – к тебе-то уж не пристанет… А завтра мы с тобой… Если оно для меня будет, это "завтра"… Потому что чую, ей-ей: синемашка моя – к концу… — Встряхнулся: – А вот досниму-ка я его сам! Чтобы без всяких аспидов, без всяких чибисов, без всяких жаб!.. Эй, черт, Филикарпий! — позвал он, и когда вакханин-лакей появился, приказал ему: – Господина лейтенанта проводи, сатир, постели ему в верхней, в гостевой опочивальне. А мне – шампанского еще… Да, и вот что… Приволоки сюда оба синемашных аппарата. И Сильфидку позови… Нет, лучше Нофретку – глухонемая, она тут лучше подойдет, будет мне ассистировать. Да лабораторию отопри – с Нофреткой потом пленку проявим…

Вдруг фон Штраубе увидел на лице Бурмасова некую печать, смысла которой он сам еще не понимал, но увиденное подвигнуло его встать и неожиданно для самого себя поцеловать товарища в потный, прохладный лоб. Тот уставился на него непонимающе:

— А?.. Что?.. Что ты меня – как покойника?.. А впрочем… Впрочем… — На глазах у него навернулись слезы. — Раз так – давай-ка я тебя тоже, брат, поцелую… Право, после того, что ты тут сказал… Может, и мне – отпущение какое… — Сгреб его крепко, по-медвежьи и горячо расцеловал в обе щеки. — Но сейчас я должен – сам!.. Ты иди спи, ночь на дворе, а я… Вот сейчас только малость выпью…

Уже покидая в сопровождении Филикарпия залу, фон Штраубе слышал позади себя пьяное бормотание: "Никому не дозволю!.. Сам должен – это синема!.. Все нужно самому – тогда никакие жабы… — В какие-то мгновения мерещилось, что между его словами звучит приглушенное, слегка насмешливое "квирл, квирл!" – Никакие жабы!.. Потому что, квирл, квирл, я тебе вот что скажу… Всякий должен сам – свое синема!.. Сам, только сам, квирл, понимаешь?.."…

…Такое же "квирл" вместе с непонятной тревогой выдернуло из сна. Еще, наверно, час он пытался вновь задремать, но тревога только нарастала.

Наконец, явно не в силах больше уснуть, он поднялся с кровати, накинул халат, предупредительно оставленный Филикарпием, и на ощупь вышел из спальни. Огромный дом пребывал во тьме. Где включается электричество, фон Штраубе не знал, поэтому идти приходилось, ощупывая стены и перила, натыкаясь на какие-то развешанные алебарды и рыцарские доспехи, но "квирл, квирл", теперь уже звучавшее не только в сознании, а вполне явственно, заставляло его продвигаться на этот звук.

Он спустился на второй этаж. Где-то там, впереди мелькал слабый свет, как от раскачивающейся на ветру тусклой лампы, и мелькание сопровождалось все более отчетливым "квирл, квирл".

Посреди залы, в которой они недавно сидели с Бурмасовым, стояла большущая коробка на треноге; она-то и брызгала этим мелькающим светом, вереща, как вспугнутая птица: "Квирл, квирл…" На диване сидела хорошенькая Нофрет, по-прежнему в египетском одеянии, — во всполохах неестественного света ее бритая головка, выкрашенная голубой краской, казалась фарфоровой, — и неотрывно смотрела на висящую простыню, на которой что-то неясно двигалось, как в театре теней. "Синема", — догадался фон Штраубе.

Замерев, он тоже стал смотреть на простыню. Поначалу трудно было что-либо разобрать – на мутном фоне какая-то слабо проступающая тень, как, наверное, в загробном мире, у самого Аида. Потом, когда глаза привыкли, тень стала понемногу обретать медвежьи очертания Бурмасова. Тот сидел в одиночестве все за тем же накрытым столом, по-прежнему с наполненным бокалом в руке, смотрел с простыни прямо на фон Штраубе и что-то, явно, говорил, только вместо слов, — "Квирл, квирл!" – неслось из коробки.

…Как в калейдоскопе:

…Вот тень Бурмасова достает откуда-то икону и размашисто, истово несколько раз осеняет себя крестным знамением.

…Крупно: лицо Бурмасова, глядящее ему глаза в глаза. Губы шевелятся, и фон Штраубе может угадать два слова: "Борька" и еще, кажется, "прости".

…Некоторое время темень и пустота.

…Снова Бурмасов, перед ним – резной ларец. В руках появляются толстые пачки ассигнаций с банковскими бандеролями, судя по всему, тут многие сотни тысяч. Он старательно укладывает их в ларец, что-то себе под нос бормоча.

…Снимает с пальца драгоценный перстень с изумрудом, кладет его поверх пачек и закрывает ларец.

…Все заслоняет лист бумаги, на котором разлаписто, коряво написано:

Борька, друг! (Прости, что по старой памяти называю тебя так!)

Это – тебе. Пользуйся – тебе пригодится, а мне уже без надобности.

Не поминай, брат, лихом. А если когда вспомнишь иуду Ваську Бурмасова, то знай…

…А что "знай"?…

…не дочитал: умелькнуло…

…как в детском калейдоскопе, картонной трубочке, где неповторим единожды сотканный узор.

…Опять лицо Бурмасова – крупно. Слезы на глазах.

…Рука. В ней – револьвер. "Квирл, квирл!" – заунывно поет коробка.

…Тени блекнут и расплываются – точь-в-точь как должно быть в Аиде.

…Какие-то волдыри взбухают на простыне, словно живая кожа пузырится под ожогами.

…Потом – снова темень и пустота, как, наверно, до сотворения мира. Даже "квирл, квирл" внезапно захлебнулось и оборвалось.

Пропало. Не было никогда! Сколько трубочку-калейдоскоп ни верти, заново не собрать стеклянное крошево…

…Какое-то свечение и запах паленого целлулоида, которое он почувствовал сзади от себя…

Фон Штраубе, все еще в ужасе от увиденного, наконец догадался обернуться. Из коробки валил едкий дым и пробивались языки пламени. Целлулоидная кишка трещала и корчилась от жара, как издыхающая в последней предсмертной агонии змея. Нофрет по-прежнему сидела на диване с бесстрастным личиком и только слегка покачивала своей фарфоровой головкой.

Сквозь дым он подскочил к дверям, включил электричество, затем ринулся к столу с остатками их недавнего пиршества: за этим самым столом будто бы в яве только что сидел Бурмасов.

Под креслом, среди осколков хрусталя валялся вороненый армейский "Лефоше", натекшая темная кровь блестела на полу неподвижной лужей, как остывший смоляной вар. Однако тела Бурмасова нигде не было. Не было также и ларца на столе, но этому уж вовсе некогда было придавать значения. Фон Штраубе с ужасом обернулся к Нофрет:

— Когда?.. Где Василий?.. — Тут же осекся, вспомнив, что имеет дело с глухонемой.

Та, не обращая внимания ни на него, ни на зачинающийся в доме пожар, нюхала с тыльной стороны ладошки кокаин, блаженно улыбалась и знай покачивала своей игрушечной головкой. Бурмасов был высок и грузен, это субтильное создание никак не сумело бы в одиночку вынести отсюда его семипудовое тело.

— Эй, кто-нибудь!.. — уже закашливаясь от гадкого дыма, прокричал фон Штраубе.

Ни звука, только пленка шипела.

Он вспомнил, что некоторые глухонемые обучены читать по губам, подскочил к Нофрет, сжал руками ее головку, заставил смотреть на себя и проартикулировал, отчетливо раскрывая рот:

— Где он? Что тут произошло? Кто здесь был?

И она вдруг заговорила – неправильно произнося звуки, картавя на французский манер, но при этом старательно, как-то по отдельности выводя каждое слово. Голос был мелодичен, как звон какого-то хрустального колокольчика: