Алексей Лукьянов - 19 Цунами 1. Сотрясатели Земли

Именно первый визит к стоматологу и сделал наши отношения с Юсей более братскими и, если угодно, партнерскими.

Фамилия у зуботехника была не зубная — Реброва. Миловидная тетенька лет тридцати, и весь кабинет, в котором она работала, был таким же — всюду по-голливудски улыбались рыбки, зайчики и медвежата. Детский сад, да и только, если не считать устрашающих зубоврачебных кресел.

— Кому зубки лечим? — ласково улыбнулась стоматолог Реброва.

— Ему, — кивнул я на Юсю.

Юся жалобно, будто потерянный щенок, смотрел на врача. Врач с сомнением косилась на меня.

— А ты его удержишь? — спросила она наконец.

— Постараюсь.

Конечно, кое-какой опыт по усмирению буйного психа у меня имелся, но я вовсе не был уверен, что смогу остановить братца, если он вдруг испугается и начнет откусывать женские пальцы прямо с резиновыми перчатками.

— Может, лучше в больницу, под общий наркоз? — предложила Реброва, и я понял, что фамилия ей очень походит — сейчас я ей точно ребра пересчитаю, несмотря на разницу в возрасте и весовых категориях.

— У нас общая непереносимость наркоза, — повторил я бабушкины слова.

И это, к сожалению, было правдой. Как-то мы загремели в хирургию с аппендицитом и едва не отправились в те края, где нас ожидал, мастеря кораблики, папа. Нас не брала ни одна из анестезий, в конце концов медикам пришлось нас придушить. Не совсем, а только до потери сознания. После удаления окаянного отростка выяснилось, что эксперименты с анестезией не прошли даром — у нас образовалась аллергия на все обезболивающие препараты.

— А что же делать? — растерялась тетенька.

— Лечите так, будем терпеть.

Чувство долга и жалобный взгляд Юси перевесили в женщине страх быть обглоданной, и она мужественно (если это слово можно применить к женщине) взялась за дело.

Боль оказалась такой сильной, что я даже язык себе прикусил до крови, чем напугал врача. Однако тетенька продолжала работать. По счастью, удалять ничего не пришлось, только сверлить и пломбировать. Юся сидел, широко разинув пасть, и ни разу не дернулся. Он вообще ничего не почувствовал. Зато у меня сердце чуть горлом не выпрыгнуло, и всю дорогу домой я харкал красным.

А всего-то и произошло, что я согласен был перетерпеть всю боль, которую испытает Юся, лишь бы братец не отправил в нокаут доктора. Каким-то образом мне это удалось. А потом оказалось, что Юся способен не только понять, что ему помогли, но и оценить услугу, и что самое главное — ответить на добро добром. Юся оказался героем, скромным и самоотверженным.

Общественных туалетов в нашем городишке немного — всего один. И запахи в нем — закачаешься. Вплоть до обморока. Воспитание не позволяет мне справлять нужду el naturel, как говорят в Мексике, но и наслаждаться царящим в туалете амбре мне тоже не улыбалось. Тут сложность еще и в том, что слишком долго терпеть с Юсей нельзя, у него чувство самосохранения развито лучше, и он перехватывает контроль над организмом, чтобы не лопнул мочевой пузырь. Прежде чем я понял причину, было испорчено столько одежды и белья, что вспомнить противно. Поэтому, чтобы сохранить лицо, я как-то раз отважился войти в комнату «приятных» запахов.

И ничего не почувствовал, будто оказался в стерильной барокамере. Зато Юся просто обалдел от вони — он морщился, чихал и вертел головой в поисках раздражителя. В это время я стремительно избавлялся от лишней жидкости. На улицу Юся вышел оглушенный и потерянный. Полчаса мы просто стояли на воздухе, чтобы Юся мог отдышаться, и только после этого ко мне вернулось обоняние.

Наверное, Господь понял, что слишком круто с нами обошелся, и хоть таким странным образом решил компенсировать наше уродство.

Болевые ощущения я научился половинить: половину себе, половину Юсе. Боль — это сигнал бедствия, Юсе полезно иногда получить легкий удар, чтобы он не лез куда попало, но, допустим, ошпарившись кипятком, у нас уже не вспухал волдырь, а только слегка краснела кожа. Сто градусов пополам — это уже не так страшно. Травмы сократились.

Но жизнь от этого проще и слаще не становилась. Дедушка с бабушкой оставили нас как-то очень быстро, будто только и ждали, когда мы станем способны сами о себе позаботиться. Ка­кое-­то время денег нам еще хватало, но потом случился забавный правовой казус: нам урезали пенсию по инвалидности вдвое. Раньше нашими делами занималась бабушка, она обивала пороги всех инстанций, но едва ее не стало — все пошло кувырком.

Мы пришли в собес, и я потребовал ответа, почему пенсия выплачивается только на мое имя. И мне совершенно спокойно и довольно убедительно объяснили, что мы с братом — одно целое, и две пенсии на одного — жирно будет. На что я совершенно справедливо заметил, что паспортов у нас два, значит, и человека два, и пенсии, соответственно, тоже должно быть две. Нам предложили обратиться в суд.

— Вы еще и компенсацию получите, — пообещала чиновница.

— Я не хочу компенсацию, я требую, чтобы закон соблюдался.

— Ничем не могу помочь, — пожала чиновница плечами и уставилась в какие-то бумаги на столе, давая понять, что мы можем идти.

Я прекрасно знал, на что она рассчитывает. Пенсия по-прежнему капала из бюджета нам обоим, просто тетка один ручеек слегка придержала. Безусловно, вечно этот поток она сдерживать не могла, но месяца три-четыре — вполне. Как эта грымза собиралась обналичить наши деньги, я не знал и не хотел, но, очевидно, способы имелись. Она была уверена, что из-за малой подвижности мы не будем никуда ходить, не станем разбираться с этим безобразием.

— Ладно, — согласился я. — Но кроме компенсации я потребую вашего увольнения.

— Идите, — отмахнулась чиновница. — Не задерживайте очередь.

Мы с Юсей ушли, громко хлопнув дверью. Она не поверила. Я и сам не верил. Ходить вместе с Юсей невероятно тяжело. Мы даже не ходим, а переваливаемся с одной ноги на другую, со стороны это выглядит устрашающе, будто мертвец сбежал из фильма Джорджа Ромеро. Мысли, одна кровавее другой, копошились в моей голове: зарубить подлую чиновницу топором, задушить Юсиными руками, откусив перед этим уши с двух сторон одновременно.

Домой я вернулся с твердым решением разорить собес, муниципалитет и вообще убить всех людей. Первый кандидат на скоропостижную кончину уже поджидал меня у двери в квартиру. Это был жуликоватой внешности мелкий мужичонка, чернявый, с серьгой в ухе.

— Мезальянц, — представился он. — Иван Иванович. Меня прислала ваша бабушка.

Этим он развязал мне руки и подписал себе приговор.

Смерть дедушки Георгия все мы пережили очень тяжело. Благодаря ему в доме всегда толпилось полно народу, было весело и шумно, студентов-практикантов гостило как сельдей в бочке, и общей своей эрудицией я обязан именно дедушке. Когда дедушка ушел, оставив мне на память лишь старинное греческое зеркало да любимое кресло, навещать нас стали только самые верные и бескорыстные его ученики, а таких осталось два-три человека. Ушли в прошлое шумные застолья, никто не шутил и не смеялся, гости виновато жались по углам и норовили оставить деньги.

Бабушка отказывалась и просила больше так не делать, иначе дверь этого дома навсегда закроется перед такими визитерами. Бабушка не плакала или плакала тайком, потому что я никогда не видел ее расстроенной или опечаленной. Весь внешний вид бабушки, ее спокойствие и рассудительность внушали окружающим, что все у нас хорошо, все замечательно, и дедушкина смерть не способна разрушить наше семейное счастье. Бабушка стала единственным моим собеседником, она часто сидела в нашей комнате и рассказывала о своей молодости, о наших папе и маме, о разном. И когда она умерла, для меня умер весь мир, потому что друзей и собеседников в моей жизни никаких не осталось.

И теперь этот мелкий мошенник будет утверждать, что он — от бабушки?

Я сгреб незваного гостя в охапку и начал бить. То есть, конечно, по-настоящему бить я его не мог, просто мордовал — мял левой рукой испуганную злую физиономию Мезальянца, пока Юся держал его правой и злобно рычал. Третья рука (имеется у нас и такая: формально она числится моей, но пользоваться ею может и Юся) яростно колотила наглеца по макушке.

Возможно, мы бы даже убили его, но Мезальянц оказался скользким типом, вывернулся из захвата и дал нам по оплеухе, причем с такой силой, что трудно заподозрить в столь мелком субъекте.

— Барбара Теодоровна не предупреждала, что прием будет такой радушный, — сказал он.

— Кто? Какая Барбара?

— Ваша бабушка, Барбара Теодоровна Кравец.

— Вы ошиблись адресом, — смутился я. — Нашу бабушку звали Агнией Теодоровной, и не Кравец, а Кругловой. Это двоюродную бабушку зовут Барбара, но она с нами не живет.

Мезальянц открыл кожаный портфель, стоявший у стеночки, достал бумаги, сверился.

— Не морочьте мне голову, все правильно. Барбара Теодоровна... Ах да, точно — двоюродная.

Всплыла, родимая.