Николай Андреев - Рыцари Белой мечты (Трилогия)
Я — Романов. И этим всё должно быть сказано. Я морской офицер. И это лучшее доказательство моих слов. Я русский — и это последний довод"
Кириллу Романову вдруг привиделась улыбка отдалёно похожего на него человека.
"Я знал, что ты это скажешь"
Мгновенье — и нестерпимая боль пронзила всё тело Кирилла Владимировича. Словно тысячи молотобойцев пробовали свою силу на нём, осколки немецкой шрапнели пробивали грудь, а ледяная морская вода снова окружала его со всех сторон. От боли нельзя было продохнуть.
Кирилл повалился на пол, сжавшись в комок. Челюсть сводило от боли, глаза хотелось выцарапать, а сердце — вырвать из груди.
Но постепенно боль стала проходить. И разум Кирилла, пока боль отступала, менялся. Катарсис нужен был, чтобы два разума, Сизова и Романова, смогли слиться в один. Дабы новое сознание могло руководить телом, оно стало перестраивать организм, примериваться, подновлять.
И когда всё это удалось сделать, на полу кабинета валялся уже не Кирилл Романов или Кирилл Сизов. Нет, лежал кто-то средний между ними. Одновременно оба этих человека — и всё-таки ни один из них. Появился совершенно новый человек. Внешностью он ничем не отличался от Кирилла Романова, любимца светского общества и первого гонщика империи, разве что взглядом. Вот тот был истинно сизовским: цепкий, холодный, подмечающий малейшие ошибки и слабые места противника.
Кирилл поднялся с пола. Сел за стол. И первым делом начал составлять письма некоторым людям, не самым известным, конечно. Но именно им отводились первые места в плане, который окончательно созрел в разуме Кирилла Сизова, запертом целый день в сознании Кирилла Романова.
Это был единственно удачный уже по мнению обоих Кириллов план. Хитрый, с несколькими обходными манёврами. Чем-то он напоминал гонку. Гонку, в которой один становится победителем, а другой, сорвавшись с трассы, гибнет под обломками собственной машины.
Пока рука Кирилла выводила строки, его губы напевали песню. Она пришла из той части памяти, которая принадлежала полковнику Сизову…
Пройдёт совсем немного времени, и её станут петь всем, кому дорога прежняя Россия. Хотя бы часть её…
Слышишь, гвардеец? — война началася,За Правое Дело, в поход собирайся.Мы Смело в бой пойдём за Русь святую,И, как один, прольём кровь молодую.Рвутся снаряды, трещат пулемёты,Скоро покончим с врагами расчёты.Мы смело в бой пойдём за Русь святую…И, как один, прольём кровь молодуюВот показались красные цепи,С ними мы будем драться до смерти.Мы смело в бой пойдём за Русь святую…И, как один, прольём кровь молодуюВечная память павшим героям,Честь отдадим им воинским строем.Мы смело в бой пойдём за Русь святую,И, как один, прольём кровь молодуюРусь наводнили чуждые силы,Честь опозорена, храм осквернили.Мы смело в бой пойдём за Русь святую,И, как один, прольём кровь молодуюОт силы несметной сквозь лихолетьяЧесть отстояли юнкера и кадеты.Мы Смело в бой пойдём за Русь святую,И, как один, прольём кровь молодую
Глава 2
Кирилл только под утро закончил письма. Их было не так уж и много, но слова трудно давались ему в ту ночь. Как избежать всех "острых углов", но одновременно дать понять, что надвигается буря, которой ещё не было равных в истории?
Однако Романов…Или Сизов? Или оба? Хотя, какое это уже имело значение? Ведь теперь был только один человек. И помыслы его были направлены только на одно дело.
Это было свойство, перешедшее Великому князю от Сизова. Без целеустремлённости, понимания важности цели Кирилл Владимирович никогда не стал бы работником ГРУ. Юность сделала его двуличным: на службе и даже в кругу ближайших друзей не было человека, более преданного делу строителей светлого будущего и партии. Сослуживцы шутили, что только четверо человек могли бы похвастаться тем, что знают "Капитал" наизусть: Маркс, Энгельс, Ленин и, конечно же, Кирилл Сизов. Правда, в знаниях последнего было несколько больше уверенности. Всё-таки у Ильича уже не получится спросить. Как и у Карла с Фридрихом.
Но глубоко внутри Сизова всегда прятался романтик. Да, белые тоже были не идеальными людьми. Во всяком случае, не все. Многие были готовы пойти на подлость, предательство, бегство, низость. Многие презирали красных, называя их быдлом и мародёрами, копошившимися в чреве рухнувшей страны, а потом переходили на их сторону по разным причинам.
Но ведь белые были всего лишь людьми. И у них были свои слабости. Однако Сизов не знал ни одного из лидеров движения, кто разжёг бы огонь ненависти, призыва к гражданской войне против своего народа, ратовал за поражение своей страны, или спокойно разъезжал в пломбированном вагоне, который благосклонно предоставил бы правитель государства, с которым Родина ведёт борьбу.
Был, конечно, для Сизова один из белых, кто вызывал отвращение: барон Унгерн. Он не жалел ни чужих, ни своих (своих даже меньше жалел). Пролилось много крови по его указаниям. При захвате Урги вырезали всё еврейское население столицы Монголии. Однако в глазах Сизова "творец коммунизма" был ничем не лучше Кровавого барона: ведь по его попустительстве погибло в десятки и сотни раз больше людей, чем по приказанию барона Унгерна.
Двуличие, двойная жизнь нелегко давались Кириллу. Продвижение по карьерной лестнице, устремление к сокрытым тайнам, хранившимся в архивах, желание докопаться до правды, понять, суть Гражданской войны — и постоянные депрессии. Упадки настроения, которые еле-еле удавалось скрывать, ссылаясь на усталость от работы. Тогда Сизов с головой уходил в своё дело, в работу с агентурой, карьеру. "Топил" себя в повседневности, лишь бы отвлечься от тяжёлых мыслей и тёмных чувств.
После развала Союза это стало намного проще. Как-то слишком много людей стали заявлять, что всегда были противниками рухнувшей власти, пытались вести с ней скрытую войну.
Как грибы после напоенного радиоактивной пылью дождя вырастали демократические, либеральные, анархические, даже монархические движения и кружки. Стало намного легче. И ещё горше: свобода превратилась во вседозволенность, вседозволенность — в безнаказанность, а безнаказанность — в анархию и кровь. Это до боли напоминало зарождение коммунистической власти. Только никакой войны, которую почти удалось выиграть, не понадобилось для краха государства. Правильно сказали на Западе: всесильное Политбюро подняло руки кверху и сказало: "Мы сдаёмся".
Именно после той разрухи Сизов всё более укреплялся в своей правоте: красный путь был неправильным. Хотя бы методами, которыми он создавался. Красным он стал от крови, а не от чего-либо ещё…
К вечеру второго февраля Великий князь Кирилл Романов вернулся домой. Там его встречала его любимая Даки, Виктория Фёдоровна.
Самая красивая женщина, которую когда-либо встречал Кирилл Романов. Сизов, впрочем, не очень оценил внешность немки. Но затаился на время.
— Я так ждала тебя! Где ты был, Кирилл? По городу всё чаще ходят глупые слухи о недовольстве. Будто бы бунт назревает: чернь решится пролить благородную кровь, — внезапно Даки замолчала. — Что с тобой, тебе нехорошо? Ты какой-то другой сегодня…
— Даки, не бойся, всё хорошо. Просто я окончательно понял, что Господь не зря сохранил мне жизнь в грохочущем аду "Петропавловска".
Сизов решил, что речь Кирилла слишком пафосная. Но — что поделаешь? Ведь всё-таки Романов говорил правду… А пока Кирилл радовался возвращению к Даки, его посланцы с письмами уже спешили в самые разные уголки империи…
Выглядевший старше своих лет человек в вице-адмиральской форме нервно ходил по своей маленькой каюте.
Сейчас на лице, состоявшем словно из одних нервов, особенно были видны морщины, залегшие в уголках рта, оттенённого синевой очень коротко выстриженных усов и бороды. Глаза устремились куда-то вдаль, к желанной и неблизкой цели. Вместе с поистине ястребиным, очень крупным носом это делало вице-адмирала похожим на птицу.
Как человек, адмирал подкупал собеседников искренностью, честностью и прямотой. Он, будучи скромен и строк к себе, отличался добротой и отзывчивостью к другим. Чистота души Колчака находила выражение в его обворожительной улыбке, делавшей обычное строгое лицо адмирала по-детски привлекательным. Александр Васильевич был замкнутым, кабинетным человеком. Чтение книг — вот его любимое времяпрепровождение. Очень часто он становился угрюмым, неразговорчивым, а когда говорил, то терял равновесие духа, обнаруживал крайнюю запальчивость и отсутствие душевного равновесия. Но он легко привязывался к людям, которые были постоянно возле него, и говорил с ними охотно и откровенно. Умный, образованный, Колчак блистал в задушевных беседах остроумием и разнообразными знаниями и мог, нисколько не стремясь к этому, очаровать своего собеседника.
