Р. Скотт Бэккер - Воин Доброй Удачи
Пока не появились люди.
Ксонгис повел их теперь вниз по горным кручам к подножиям, держа путь на северо-запад, поэтому в пределы Косми путники вступили лишь через неделю. План был таков: обойти лес по краю, чтобы выйти к Толстостенной крепости Маимор, в надежде пополнить запасы. Мимара шла по пятам за колдуном, порой буквально опираясь на него, хотя никаких серьезных ран у нее не было. Мать ее поступала так же, за много лет до Первой Священной Войны, и воспоминания всколыхнули в душе Акхеймиона глубоко затаенную боль – трагедия прежней жизни так и не завершилась. Но неотступнее были проблески недавнего испытания.
Когда он спрашивал у девушки, что же произошло в самом низу Великой Винтовой Лестницы, та не могла дать вразумительного ответа. По ее словам, горный призрак отступил благодаря ее хорам, вот и все. Когда он напоминал, что и у Капитана имелась хора, это никак не меняло дела, она просто пожимала плечами, словно говоря: «Ну я же не Капитан, правда?» Вновь и вновь Акхеймион ловил себя на мысли, что возвращается к этому вопросу. Даже когда он не обращал на Мимару внимания, то ощущал присутствие хор на ее груди, как холодное дуновение из мира забвения или глубоко засевшую потустороннюю занозу.
Полномочная школа долгое время сторонилась даймотических искусств: Сесватха был убежден, что цифран слишком непостоянен для человеческих целей. Но Акхеймион все же немного разбирался в их метафизическом смысле. Он знал, что если некие сущности возможно вызвать без шлейфа Потустороннего мира, то большинство влачат его за собой, заполняя мир нашей реальности безумием. Тень Гин’йурсиса была одним из таких проявлений.
Хоры всего лишь отрицали разрывы Реальности, возвращая мир к первоначальной основе. Но Гин’йурсис явился как образ и остов – символ, неразрывный с Преисподней, которая придавала ему такое значение…
И хоры не должны были тут помочь Мимаре.
– Будь добра, поясни старику.
Каким-то образом тут сыграло Око Судии… Он чувствовал это всем своим существом.
– Хватит. Я же сказала, это было безумие. Не знаю я, что произошло!
– И все-таки что-то было!
Она неодобрительно поглядела на него.
– Какой же ты старый лицемер…
Конечно, Мимара права. Чем настойчивее Друз добивался от нее объяснений, тем больше она требовала рассказать об Оке Судии – а он отвечал еще уклончивее. Возникало подозрение, что она отказывается отвечать из-за какого-то сумасбродного желания отомстить.
Что можно сказать обреченным? Что может дать знание, кроме ощущения присутствия палача? Зная чью-то участь, ты всего лишь понимаешь тщетность борьбы и идешь дальше с тяжелым, помертвевшим сердцем.
Забываешь о надежде.
Колдун понимал это как по своим Снам, так и по опыту прожитой жизни. Из всех ее уроков этот достался уж слишком тяжело. И потому, когда Мимара донимала вопросами, глядя на него глазами Эсменет, с ее выражением лица, он только больше сердился.
– Око Судии – ведьмовские штучки, сказки для старых дев! Что тут рассказывать? Ничего! Одни кривотолки и домыслы!
– Так расскажи их!
– Оставь меня в покое!
Он оберегает ее, говорил Акхеймион себе. Но его отказ отвечать только разжигал в ней страх, а страх и знание – разные вещи. Блаженны несведущие; Люди понимают это. Редок день, когда мы не решаем пощадить близких, не открывая им то, что будет их только терзать.
От недовольства Мимары страдал не только старый колдун. Однажды утром с ними поравнялся Сомандутта, который то погружался в задумчивость, то оживлялся с притворной веселостью. Он задавал девушке вопросы, а когда она отказывалась отвечать, засыпал глупыми замечаниями. Друз понимал, что Сома старается возродить прежнюю атмосферу добродушного подтрунивания, надеясь на невысказанное прощение. Страшась прямоты, он, как это свойственно мужчинам, надеялся на ее снисходительность и согласие признать, что он не покинул ее там, в Кил-Ауджасе. Но она спускать ему не пожелала.
– Мимара… прошу тебя, – решился он, наконец. – Знаю… я не уберег тебя там… Но все случилось так… так быстро.
– Но ведь так всегда происходит с глупцами, правда? – произнесла она с явной издевкой. – Мир быстрый, а они за ним не поспевают.
Возможно, она пробудила в нем старый, глубоко затаенный страх. А может, просто ошарашила прямотой. Как бы там ни было, юный дворянин из нильнамешской знати внезапно остановился, потрясенный, тогда как остальные продолжали тащиться вперед. Пришлось уворачиваться от Галиана, когда тот собрался насмешливо ущипнуть его за щеку, чтобы вывести из ступора.
Позже Акхеймион поравнялся с ним, движимый больше воспоминаниями об Эсменет и похожими обидами, нежели искренним сожалением.
– Дай ей время, – произнес он. – Она жестока, но отходчива… – Колдун замялся, понимая, что это не совсем правда, и добавил: – Скора на язык, не успевая постичь все… трудности.
– Трудности?
Акхеймион нахмурился, услышав раздражение в голосе Сомандутты. На самом деле он был согласен с Мимарой: Сома и вправду глупец, хотя и не злой человек.
– Ты когда-нибудь слышал выражение: «Смелость мужей – пища драконов».
– Нет, – признался Сомандутта, льстиво растянув губы. – Что это значит?
– То, что истинная смелость – это гораздо сложнее, чем думают простаки. Мимара может быть кем угодно, но только не простушкой. Нам всем нужно время, чтобы успокоиться…
Большие карие глаза с изучающим интересом поглядели на старика. Даже после всего, что пришлось пережить, из них струился все тот же приветливый свет.
– Дать ей время… – повторил Сома, приободрившись.
– Да, время, – отозвался колдун, зашагав дальше.
Но спустя какое-то время Друзу закралась мысль, как бы этот легкомысленный болван не спутал его совет с отеческим благословением. Мысль, что он примется ухаживать за Мимарой, привела его в ярость, будто он действительно был ее отцом. Вопрос, откуда такие чувства, мучил его полдня. При всей ее взбалмошности что-то в ней требовало защиты, некая хрупкость, что вкупе с ее заявлениями казалось трагически… прекрасным. Ощущение исключительности, которую трудно сохранить в таких суровых условиях.
– Эта женщина спасла тебе жизнь, – сказал Друзу как-то вечером Поквас, когда они случайно оказались рядом друг с другом в пути. – В моей стране это немало значит.
– Она спасла жизнь всем нам, – ответил Акхеймион.
– Знаю, – с торжественным кивком сказал этот танцор меча. – Но тебе в особенности, Чародей. И не один раз.
На его лице проступило благоговение:
– Что?
Акхеймион почувствовал, как нарастает напряжение, изменившее его черты.
– Ты так стар, – ответил Поквас, пожимая плечами. – Кто станет рисковать всем, чтобы вылавливать пустой винный бурдюк из бурного потока? Кто?
Акхеймион расхохотался, одновременно отметив, как же давно он не смеялся.
– Дочь этого пустого бурдюка, – сказал он.
И хотя его слегка передернуло от лжи – казалось кощунственным обманывать людей, которых он подверг таким тяжелым невзгодам, – в то же время его охватило какое-то восторженное волнение.
Может, эта ложь уже стала правдой.
Она изучает колдуна при свете луны, всматриваясь в его черты, как мать – в лица своих детей. Верный признак любви. Густые брови под стать усам, белая борода отшельника, одна рука сжимает грудь. Из ночи в ночь она глядит.
Раньше Друз Акхеймион был для нее неразрешимой загадкой, доводящей до исступления головоломкой. Она едва сдерживалась, чтобы не разразиться ругательствами. Как мизерны ее познания! А он сидел в своей башне, раздувшись от знаний, пока Мимара днями и ночами ждала его, умоляя, изнемогая от голода… Голода! Грех не откликаться на нужду в тебе – из самых непростительных.
Но теперь…
Он выглядит точь-в-точь таким же, как в первый раз, когда она его увидела. Сросся с волчьей шкурой за многие годы. Несмотря на купание в студеных струях горных потоков (случай, который мог бы развеселить всех, если бы силы не были так подорваны), на его суставах и щеке так и осталась кровь шранков. Да и у других тоже.
Разница теперь только в том, что Мимара полюбила его.
Она помнит первые рассказы матери о нем, в те времена, когда Андиаминские высоты стали ей родным домом, когда злато и фимиам сделались ее постоянными спутниками.
– Рассказывала ли я тебе когда-нибудь об Акке? – спросила как-то Императрица, внезапно навестив дочь в Сакральной Ограде. По всему ее телу побежали судороги, как случалось каждый раз, когда мать заставала ее врасплох. Вот такой она станет через двадцать лет. Складками ниспадали одежды матери из белого и бирюзового шелка, напоминая одеяние монахинь шрайи.
– Это он – мой отец? – спросила Мимара.
Эсменет отшатнулась, буквально отпрянула при этой реплике, которая была лучшим оружием Мимары против нее. Вопрос об отцовстве был одновременно обвинением в блуде. Бедой для женщины, которая не знает ответа. Но на этот раз, похоже, он поразил ее особенно сильно, до того, что она умолкла, стараясь сдержать слезы.
