Константин Калбазов - Бульдог. В начале пути
ГЛАВА 2
Он медленно открыл глаза и не шевеля головой, так как сил на это просто не оставалось, повел взором по сторонам. Наконец‑то один. Неужели это сумасшествие закончилось и его все же оставили в покое. Господи, как он устал. Сначала этот чертов воспитатель и наставник Алексей Григорьевич затеял венчание. Сволочь. Ведь знает же, что ему плохо, что болен. Но нет, о своей выгоде печется. А ведь просил, умолял оставить в покое. А еще этот священник. Знай свое толдычит — «Венчается раба божья…» .
А Ванька? Иван, друг сердешный, душа родная и верная. То стоял в стороне, не вступившись, а не успели все убраться из комнаты, как тут же подлез с тестаментом[1] — подпиши Христа ради, не то всему нашему семейству конец. Плевать ему, что друг помирает, о своей шкуре имеет беспокойство да и только.
Боже, а любил ли кто его по настоящему. Вот думал, что Лиза любила. Как он о ней мечтал. А как любил. Вопреки православному обычаю был готов жениться. Вот только бы стать покрепче на ноги и обязательно женился бы. Конечно, есть Катька и батюшка ее, Алексей Григорьевич, ну да не она первая окажется заточенной в монастырь, ни она и последняя. Он так и решил, как только взойдет в силу, то обязательно разведется и женится на Лизе. А что, дед его вполне подобное проделывал, а он разве не император. А то что тетка она родная. Так и что с того. Дед же хотел, чтобы на Руси все по европейскому обычаю было, вот и будет.
Нет. Было бы. Лизка, стерва такая, тоже оказалась предательницей. Ведь знала, что он к ней чувствует, а тут… Когда он в последний раз к ней прибегал, вырвавшись из под плотной опеки, у нее этот Лесток обретался. Медик недоделанный, весь из себя благообразный, любимец дамского общества. Еще дед и прачка его чухонская, ему благоволили, а теперь он к Лизке подобрался, да не просто так, а под бочок. Он их конечно в койке не застал, но последние минуты про заклад готов отдать, было у них. Было! Он ученый. Ванька его многому научил.
Ванька! Гад! Ну как ты‑то мог!? Нет не любит его никто. Думал еще Остерман, питает нежные чувства к своему воспитаннику. А то как же. Сколько он ему потворствовал. «Не хотите учиться, ваше величество, да и Бог с вами, идите гуляйте, только бы этот деспот светлейший князь ничего не прознал, не то мне первому достанется». А Меньшиков ничего и не узнал. Пока гром не грянул, так и пребывал в неведении, что Андрей Иванович его верный сподвижник. А Остерман, лиса, сам же против него заговор и возглавил.
Но он‑то точно знал, что наставник его любит. Долгоруков, тот, как‑то подспудно, всегда вызывал опасения, хотя и ластился, как котяра. А вот в Остермана он верил до последнего. Вот пока он сюда не заявился. Ну и где он? Вместе с Долгоруковыми и Голициными ушел куда‑то. Наверное трон делят. А вот хрен вам. Ничего не подпишу. И венчаться не стану. Помру, так хоть насмерть перегрызитесь.
Что это? Ах да. Поп. Отходную читает? А я не хочу! А кто тебя спрашивает. Тебя уж похоронили. Ладаном пахнет. Воском. Послышались приглушенные звуки, как будто кто‑то ругается в дальних комнатах. Ну да, так и есть, ругаются. А чего ругаться‑то, коли государь еще жив? Припомнилось как точно такая же обстановка была когда помирал дед. Его, еще десятилетнего мальчишку, тогда обрядили в нарядный мундир и хотели провозгласить императором. Но тогда Меньшиков всех на уши поставил и посадил на трон эту прачку чухонскую. Значит, уже грызутся. Не стали ждать пока он помрет.
Дверь легонько скрипнула и в комнату вошла какая‑то женщина. На глазах пелена, так что сразу и не рассмотреть, кто именно. Да и свечей явно мало для такой большой спальни, а тут еще и взор никак не получается восстановить, все плывет, словно в глазах слезы стоят.
Лиза! Боже! Она его все же любит! Она пришла! На дворе ночь, мороз, до ее дома несколько верст, но она приехала, едва прознав о его болезни. Долгоруковы, сволочи, все в тайне держали. Медикус несколько раз требовал собрать консилиум, а они знай талдычат: «Царь здоров. Лечи сам, нехристь немецкая». Но вот только узнала и тут же к нему поспешила. Подошла, присела рядом.
— Лиза, — с трудом разлепив пересохшие губы, произнес тяжело больной подросток, — ты пришла.
— Господи, Петрушенька… Мальчик мой… Что с тобой… Как же это…
Она протянула руку в белой перчатке, чтобы коснуться его лица, покрытого язвами, но та замерла, так и не прикоснувшись. Он и не думал ее винить за это. К нему лучше не касаться. Оспа заразная болезнь. Сейчас даже находиться рядом с ним опасно, можно заразиться. Оспа это не шутки. Большинство заболевших выживают, да вот только и смерти не так чтобы и редки. И потом, даже если и выживешь, то лицо будет обезображено. А она такая красивая.
Нет. Не нужно ей болеть. Приехала, пришла к нему и несмотря на опасность, сейчас у его постели и за то хвала Господу. Он смотрел на нее не отрываясь, пытаясь запечатлеть образ и унести его с собой, случись все же покинуть этот бренный мир. Как он мог так плохо о ней думать. Ну да. Лесток ее любовник, тут никаких сомнений. Но ведь и он хорош. Только слегка приперли в угол, как тут же согласился жениться на Катьке Долгоруковой. Ну и что делать Лизе. Вот и ударилась от отчаяния во все тяжкие. Можно ли ее в этом винить.
Но чем дольше он смотрел на нее, тем явственнее понимал, что не все так просто, как ему кажется. Вот она вроде бы рядом с больным. Вроде поначалу в ее глазах было сострадание, но теперь все изменилось. Лицо стало строгим. Между бровей пролегла легкая складка. Взгляд задумчивый и смотрит мимо него. Голова слегка повернута в сторону двери, из‑за которой доносятся отдаленные голоса. Не иначе как она внимательно прислушивается к тому, что там происходит.
Поня–атно. Не хочется ей находиться здесь. С куда большим удовольствием она сейчас была бы там, где решается судьба престола. Ну и чего же тогда сидит подле него? А кто ее пустит туда? Кто станет ее слушать? Никому не интересно ее мнение. Мало того, не останься она рядом с больным, то ее скорее всего попросят покинуть дворец. Только находясь рядом с ним, она может быть поближе к тому месту, где сейчас возможно решается именно ее судьба. И она то же, думает только об императорской короне.
Господи, да любит ли его хоть кто‑нибудь на этом свете! Только Наташенька и любила от чистого сердца, сестрица его родная. Единственная кто ничего от него не хотел, кроме братской любви. Но ее больше нет. Померла, не вынеся тяжкой болезни. Никому он не нужен был на этом свете кроме нее. Помрет, так никто и не всплакнет. А раз так, то и жить незачем. Устал он. Хочется тепла душевного и покоя. Будьте вы все прокляты.
— Кха…
— Что, Петруша, — все же обратила на него взор дочь Петра Великого, родная тетка нынешнего императора.
— Закладывайте лошадей. Я поеду к сестре, Наталии.
Потом он закрыл глаза и отстранился от этого мира, не принесшего ему ничего кроме разочарований. Еще некоторое время его грудь вздымалась в прерывистом дыхании, но потом это стало происходить все реже и слабее, пока в один момент не прекратилось вовсе.
Божией милостию, Петр Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский. Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский. Рязанский. Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны повелитель и Государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель — прекратил свой бренный путь на грешной земле, устав от подлости и предательства.
* * *Холодно то как. Вокруг все белым бело. Нет, не просто все белое, а снежная равнина. Куда не кинь взгляд, до горизонта снег. Впрочем, самого горизонта и не видно, небо и заснеженная равнина как бы сливаются в нечто бесконечное.
Ну и что это значит? Он много раз видел по телевизору, как выступали люди пережившие клиническую смерть. Вроде говорили о нескольких вариантах, но он помнил только про свет в конце тоннеля. Ага. Тут тоннелем и не пахнет. Зимушка зима, от конца до края. Хм. А ведь и не холодно совсем. Нет, поначалу вроде… А может это просто ассоциация такая — если кругом заснеженная равнина, то обязательно должен быть мороз. Но вот стоит он в своем привычном костюме и ничуть не мерзнет.
А тишина какая стоит. Ни звука. Он прислушался к своему дыханию но не услышал даже его. Тишина словно обволокла его со всех сторон, осязаемо, мягко и нерушимо.
— Приплыли, раскудрить твою в качель.
Его голос на этой искрящейся и погруженной в полное безмолвие равнине прозвучал как‑то инородно. Разумеется он тут был впервые, но чувствовал, что человеческим голосам тут не место. А уж в такой интерпретации, так и подавно.
