Андрей Дай - Без Поводыря
По мне, так чушь это полнейшая. В письме атаманца указано — разобраться с послаблениями к преступникам. А где они в Омске? Там даже пересыльной, этапной тюрьмы для ссыльных нормальной и то нет. Только гауптвахта и городской тюремный замок.
Итак, что мне известно? Два, как мы с Герасиком единогласно признали, важнейших факта: в Западную Сибирь за каким‑то лядом, с неясными целями, едет личный порученец царя, и чиновников Главного Управления из Омска переводят в Томск. Официального распоряжения, указа или приказа еще нет, но, по словам Суходольского — «господа сидят на чемоданах».
Могут эти два события быть связанными? Да, могут. Если принять допущение, что Сколков — простой ревизор, отправленный, чтоб проверить «поступающие сведения» до того, как в столице решаться‑таки провести в Сибири административные реформы. Сюда же хорошо укладывается информация, так настораживающая казаков — генерала Хрущева назначают командующим военным округом, но лишают гражданской власти в регионе. Значит, берегут местечко для кого‑то более… важного.
Кого? И, едрешкин корень, как это может быть связано с моей деятельностью? Ведь есть же связь, спинным мозгом чую. Иначе, зачем управу из Омска в Томск переводили бы? Ну нужно кому‑то из весьма приближенных особ запись в личном деле о службе в агрессивно развивающемся, моими, кстати, стараниями, крае. Зачем несколько сотен людей с места на место‑то дергать? Дюгамель вон, Александр Осипович, и в Омске сидючи, вполне успешно рапортовал…
Мелькнула, и тут же была отвергнута, как совсем уж невероятная, мысль, что на место нового наместника Западной Сибири, готовят кого‑то из членов Семьи. Это, в принципе, единственное объяснение путешествию царского друга. Допустим даже, пусть и несколько эгоистично, что столицу региона решили двинуть ко мне поближе, чтоб этот, безымянный пока Великий князь, мог, если что, воспользоваться уже достигнутыми успехами. Но к чему тогда эта отставка с поста губернатора? А требование немедленно все бросить и бежать в Санкт–Петербург и вовсе ни в какие ворота…
Это, конечно же, все не более чем теории. Что‑то не припоминается мне, чтоб кто‑то из царской семьи, кроме возвращающегося из кругосветного путешествия через Владивосток, будущего Николашки Кровавого, вообще в Томске бывал. Таблички на Губернаторском Доме, в мое время Дом Ученых — помню. Их там две в моем мире было. Справа: «В этом здании 5–6 июля 1891 года во время кругосветного путешествия останавливался цесаревич Николай Александрович, ставший последним императором России». А метров пять–шесть левее: «В этом здании в 1917 году находились Томский Совет рабочих и солдатских депутатов и редакция большевистской газеты «Знамя революции», а в декабре 1919 года — Военно–революционный комитет».
Это так, к слову. И дом на этом месте теперь другой, и история, надеюсь, другим путем пойдет. Но, что в том, что в этом мире, что‑то толпы царских родственников, желающих непременно побывать в Сибири, я не наблюдал. Цесаревич тогда, и то только на одну ночь в Томске и задержался. И выходит, что все мои рассуждения о целях порученца Сколкова — чушь и похмельный бред.
А вот с абстинентным синдромом нужно было что‑то делать. Так‑то оно конечно. Мороз за окнами — далеко за сорок. И вряд ли кто‑то решится из Томска отправиться ловить беглого экс–губернатора. Тем более что нужно этому кому‑то еще как‑то отгадать — в какую именно сторону, я уехал. Выбор, правда, не велик — юг или восток, и при большом желании можно послать отряды в обе стороны. Но не в это время и не в этих краях. Сейчас все делают размеренно, спокойно. Отпишут все нужные бумаги, посоветуются с покровителями. Потом — проверят мой терем и усадьбы друзей. Цыбульский вон у Гинтара в доме чуть не месяц проживал, и ничего! Так что серьезные поиски начнутся не раньше чем дня через три–четыре. И усердствовать, скакать по зиме, нахлестывая лошадей — тоже не станут. Сибирь. Здесь каждый знает — на востоке мне делать нечего. Я там никого не знаю. На юге — АГО и его начальник Фрезе. Тот и без ордера на арест готов меня придушить в темном переулке. Остается запад. Колывань, там Кирюха Кривцов — мой, можно сказать — компаньон, или Каинск. В окружном Сибирском Иерусалиме выбор укрытий для беглого Лерхе больше. Ерофеевы или Купештох меня с радостью спрячут.
Вот вызнает это все майор Катанский, тогда телеграмму Каинским и Колыванским полицейским и отобьет. Дескать, найти и задержать. Кстати, Гера ты опять‑таки прав. Даже причину моего ареста указать не посмеет. Если уж начать разбираться, так я и вовсе от жандармов не сбегал. Откуда мне вообще знать, что какой‑то чин из Омского представительства Третьего отделения страстно желает мо мной пообщаться? Да — собрался, да уехал. Так я перед жандармами отчитываться не обязан. Не ссыльный и не поднадзорный. Обычный имперский дворянин немецкого происхождения. Имею право путешествовать, едрешкин корень, по просторам Отечества.
— Счи вам, Герман Густавович, треба похлебать, — с грохотом полковых барабанов поставив простую глиняную тарелку на стол, строго заявил Апанас. — С капусткой. Кисленьких. После уже — хлебной глоток…
Как там того древнего врача звали? Ну чьим именем доктора клятву дают… Один, блин, Пифагор в голове… В общем, мой слуга тому греку сто очков форы может дать. Заговоры знает, что ли? Эти щи — суп повышенной кислотности — в обычном состоянии я бы точно есть не стал. Не люблю. А тут такими вкусными показались. И ведь, прямо чудно — с каждой ложкой чувствовал, как по венам кровь быстрее бежит, и похмелье с потом через кожу выходит. Как ложка о дно биться стала — я мокрый как корабельная крыса был, но чувствовал себя практически здоровым.
— Вина хлебного! — напомнил белорус, забирая пустую тарелку. — Вот и сальцо солененькое…
Запотевший граненый стаканчик грамм на пятьдесят. Пупырчатые огурчики — корнишоны в блюдце. Розоватые, с прожилками, пластики соленого сала. А жизнь‑то — налаживается!
— Прими Господи за лекарство! — опрокидываю ледяной огонь в себя. Безсонов смотрит во все глаза и улыбается. Ему самому похмелье не грозит — здоров, как бык — но болеющих, видно, насмотрелся.
— Вот и, слава Богу, — бубнит себе под нос Апанас. — Вот и славно.
Велел принести бумагу с перьями и чернилами. Давно было пора браться за послания в столицу, а тут как раз лучше не придумаешь — и чувствую себя практически нормально, и со станции носа не высунешь.
Тексты давно сложились в голове. Включая некоторые, как я считал, изысканные обороты речи на разных европейских языках. Ирония современной России — писать представителям высшего света на русском было плохим тоном. Не комильфо. Царю, или цесаревичу — можно. А вот Великим князьям или княгиням — уже нет. Французский, немецкий. В крайнем случае — несколько фраз на латинском или греческом. Только не русский.
Наденьке Якобсон, в расчете на то, что письмо, вполне возможно, попадет в руки Дагмар, все‑таки по–русски. Тончайший, достойный опытного царедворца, нюанс. Косвенный намек на то, что датскую принцессу даже в Сибири воспринимают уже за свою.
Отдельно — цесаревичу. Почти год прошел с того, изрядно меня удивившего, первого письма от него. Это после не слишком ласкового‑то ко мне отношения в Санкт–Петербурге, получить вполне благожелательное сообщение от Наследника! Я даже конверт вскрыть не успел, а весь губернский Томск уже шептался по углам: «начальник‑то наш, с самим цесаревичем в сношении! Большим человеком, видно стал!»
Как‑то сам собой сложился и стиль переписки. Сухие, без лишних реверансов, строки. Чистая информация. Иногда он задавал вопросы, или просил поинтересоваться тем‑то и тем‑то. Однажды спросил моего мнения по какому‑то вопросу. Если правильно помню — что‑то о тарифной политике Империи.
Всегда старался отвечать максимально быстро. Объяснял причины своих решений, или суждений о чем‑либо. Понимал, конечно, что хорошо друг к другу относящиеся люди так не делают. Что наша переписка больше напоминает сообщение начальника и подчиненного. Но ведь, едрешкин корень, так оно и было! Мне отчаянно нужно было его, цесаревичево, покровительство, и смею надеяться — мои известия были ему полезны.
Впервые я просил его о помощи. Нет, не умолял его избавить меня от жандармского преследования! Это было бы откровенным признанием собственного бессилия. Да и глупо, в моем‑то положении. Я пошел другим путем. Вывалил на бумагу все известные на сей момент сведения, добавил слухи о том, что меня с ближайшими соратниками, ярыми помощниками в тяжком труде по преобразованию Сибири, якобы намерены подвергнуть аресту и препроводить в Омск. И попросил совета. Что мне теперь делать? Отступиться? Сдаться? Оставить край в его вековой дремучести на радость ретроградам? Или продолжать, пусть теперь и как частное лицо, барахтаться, сбивая молоко под собой в драгоценный экспортный товар?
