Константин Радов - Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные
- Фу ты, какой щекотливый! Нашел время обижаться - война не кончена. Отпиши на линию обер-коменданту, пусть малороссиян в работы ставит. Не хочешь неволить - нанимай, только денег из казны не проси. Беглых принимать запрещаю. Сие разве в крайней военной надобности могло быть терпимо. Все, ступай! Ступай, я сказал: нечего мне противности строить!
Какая муха укусила царя? Недоумение и обида, вероятно, так отчетливо обозначились на моем лице, что доброжелательный Нартов шепнул милосердно:
- Вчера Светлейший князь визитировали. Обыкновенно государь никого не велит пускать, когда изволит заниматься в токарне...
Ожидать пересказа беседы не следовало, царский токарь и без того склонился в мою сторону до самого предела, позволяемого лояльностью к хозяину. Но догадаться кое о чем нетрудно...
- Та-ак... Вышли мне боком почепские мужики...
Брюс глянул строгим взором:
- Ты что, ЕГО крестьян принимал?!
- И его - тоже. Совсем не думал, что он таким крохобором окажется!
- Девятьсот душ - по-твоему, крохи? Слышал я в Вотчинной канцелярии, у него столько считается в бегах.
- В масштабе владений Светлейшего - мелочь. Из них у меня на линии от силы треть, где искать остальных - не ведаю.
- Треть... Десятой части от этой трети хватит, чтобы пропасть бесповоротно! Вроде умный человек, и понимать должен... Сейчас одно спасение: иди к нему, кланяйся в ножки. Оправдывайся: дескать, не знал - и распорядись вернуть князю всех, на которых его приказчики укажут!
- Из ландмилицкой службы вернуть? Яков Вилимович, если б не ты, а кто другой посоветовал - ей-Богу, плюнул бы в рожу! Люди теперь казенные, рекрутские квитанции за них выписаны, так какого черта?!
- Чего ты добиваешься, Александр Иваныч? Сколько ни строй из себя дурака, все равно ведь не поверю! Отдай фельдмаршалу его крестьян, сохраннее будешь.
- Не хочу. Когда б государь этого желал - думаешь, постеснялся бы сказать прямо? Уж если на то пошло, больше всего в ландмилиции моих собственных мужиков. Сам перевел. Голицынские есть, шереметевские... И ничего: иные владельцы, может, и ворчат в кругу друзей о поругании прав благородного сословия - но бить челом государю не шастают! Начни разбирать крепостных людей по чинам хозяев, придется брать у одних мелкопоместных. Много ли с них возьмешь? А уж обратно из полка выдавать, как ты предлагаешь - горше смерти.
- Эка беда, поучат плетью...
- Мне горше. О себе говорю. Хотя от царского имени, но верстал-то их в войско я! Теперь обязан исполнять свою часть контракта. Нарушу - пропадет что-то важное. Дух пропадет. Кураж отнимется. Доверия к начальству не станет. Одними шпицрутенами придется держать порядок в полках: а это прямой путь к конфузии.
Ради хорошей погоды, Яков Вилимович отпустил карету, и мы неспешно шагали в направлении артиллерийских мастерских вослед упряжке, влекущей огненную машину. В дальнем конце улицы появился всадник в преображенском мундире. Гнедой конь мчался галопом, разбрызгивая ошметки грязи. Гонец к государю? Нет, офицер соскочил шагах в пяти от нас и доложил, держа повод в руке:
- Господин генерал-фельдцейхмейстер! Унтер-комендант майор Чемезов велел донести: с генерал-поручиком Брюсом удар приключился!
Смерть брата и сопряженные с нею хлопоты отбили Якова Вилимовича от службы. Коллежские дела пришлось вести мне, в череде заседаний почти позабыв опасность, исходящую от невзначай задетых высокопоставленных лиц. Меншиков не единственный потерял имущество от побегов оного на линию. Многие другие душевладельцы тоже недосчитались рабов, однако явно противиться не смели: слишком очевидно было, что государственный интерес на моей стороне. Несмотря на это, представлялось опасным играть против соперника, имеющего на руках старшие козыри: фельдмаршальский чин, давнюю дружбу государя и неизменную поддержку Екатерины. Царица не забыла, кому обязана возвышением. В любых перипетиях двое выскочек помогали друг другу, образуя непобедимый союз, который втягивал в свою орбиту множество фигур самого разного калибра, не исключая столь важных персон, как Толстой или Головкин.
Вероятно, самым разумным с моей стороны было бы искать дружбы фельдмаршала - но его несносное высокомерие не оставляло места для равных отношений, или хотя бы подчиненно-дружеских, как с Голицыным и Брюсом. Всякий же, кто входил в клиентелу Светлейшего, становился частью необъятной паучьей сети, коей чиновные упыри опутали Россию для высасывания денег из нее. Меня такое положение не привлекало. Даже если бы удалось, избегая прямого казнокрадства, удовлетворить аппетиты князя за счет завода и железоторговой компании - отток средств ослабил бы растущее дело, как кровопотеря ослабляет раненого, и поставил в невыгодное положение против шведов, не имеющих на себе подобной пиявки.
Недоброжелатели Светлейшего давно делали мне авансы через Шафирова. Старая знать, подрастерявшая кредит после дела царевича, не питала особых симпатий ни к одному из наглецов, потеснивших великие роды у подножия трона - но и не рвалась опрометчиво в бой, предпочитая стравливать пришельцев между собой, дабы они сами друг друга уничтожили. Умнейший Петр Павлович, конечно, постиг сию проникнутую византийским коварством политику, но рассчитывал обернуть ее себе на пользу. Я всегда держался в стороне от интриг и теперь не изменил этому правилу, однако начал делать визиты и вести душевные разговоры с теми, кто мог бы составить противовес партии Меншикова в Сенате и Военной коллегии. Легче всего расположить людей в свою пользу, обращаясь к ним за советом: разом выказываешь и признание мудрости собеседника, и готовность считаться с его интересами. Довольно скоро мне удалось добиться весьма благожелательного (хотя бы по внешности) отношения со стороны изрядного числа Рюриковичей и Гедиминовичей, и даже подружиться с человеком, который на любом празднике бесцеремонно плюхался по правую руку от государя, предоставляя Меншикову ютиться слева. Петр взял за правило на каждом застолье поднимать тост 'за деток' этого вельможи, и обязался выплатить своему шуту Яну Лакосте сто тысяч рублей, коли позабудет хотя бы раз.
Как ни странно, сей Монблан придворного ландшафта имел одинаковый со мною ранг. Иван Михайлович Головин, по армии генерал-майор, а по флоту - обер-сарвайер, был из ближних слуг и собутыльников царя во дни юности. Карьера его начиналась причудливо. Посланный на три года в Венецию учиться корабельной архитектуре, по возвращении он простодушно сознался в полном невежестве и на гневный вопрос, что делал за границей столько времени, ответствовал: 'пил вино, веселился и на басу играл'. Нрав Петра неисповедим. Можно бы ждать суровой кары, но он расхохотался и произвел лодыря в моментально выдуманный чин по Всешутейшему собору. Отныне Головин именовался 'князь-бас', 'высокопочтеннейший учитель' и 'второй Ной'. Корабли российского флота стали называть 'детьми' или 'семейством' его. Со временем выяснилось, что Иван Михайлович совсем не дурак и в бою отменно храбр, - а от лени царь исцелял подданных быстро и радикально, дубинкой по хребту. Генеральский чин стал наградой за Финляндский поход. Назначение несведущего человека обер-сарвайером, сиречь главным корабельным строителем, было бы непонятно, если не знать, что это чистая синекура: государь сам исполнял его должность.
Казалось бы, трудно найти общий интерес при такой противоположности характеров и судеб. Я полжизни потратил, чтобы только выбраться из ничтожества, ценой невероятного напряжения умственных сил - а этот потомок многочисленного боярского рода неизменно предпочитал бутылку книге в полной уверенности, что займет достойное место без больших усилий. Пунктом соприкосновения стала родословная Головиных, восходящая к династии Гаврасов - правителей княжества Феодоро, существовавшего некогда в Крыму между татарскими и генуэзскими владениями и покоренного в пятнадцатом столетии пашой Гедик-Ахмедом. Греки, бежавшие от магометанского потопа, стали верными слугами московских князей, их обрусевшее потомство испытывало и милость, и опалу, чтобы теперь, при Петре, повинуясь смутному голосу крови, устремиться во флот.
В юные годы история венецианско-генуэзского соперничества на востоке вызывала у меня самый живой интерес, только изложение ее в книгах зияло многочисленными пробелами. Иван Михайлович не оправдал надежд относительно фамильных преданий, способных оные заполнить - однако мысль о наследственном праве Головиных на вотчины и титулы предков пришлась ему по душе. С точки зрения государственной, можно вообразить эвентуальную пользу от подобной претензии: заявить свои права перед Европой, либо увлечь приманкой собственного княжества крымских греков, обнаруживающих полное равнодушие к переходу из султанского подданства в царское. Была у меня еще одна мысль сходного плана: найти подходящего чингизида из русских дворян, для ведения дел с ногаями на крымской границе.
