Владимир Свержин - Внутренняя линия

Тимошенков чувствовал, что получает физическое удовольствие от разговора на родном языке. Это было нечто сродни легкому опьянению, оттого он все время улыбался и бросался объяснять подробности, и без того понятные опытным техникам.

— Сергей Артемьевич! — поправляя массивные очки в роговой оправе, окликнул его учетчик с неизменным гроссбухом под мышкой. — Вас тут один товарищ спрашивает.

— Какой товарищ? — удивленно поглядев на учетчика, поинтересовался Тимошенков.

— Из Москвы. Половину машин отсюда в Москву погонят своим ходом, вот он и хотел с вами переговорить.

— А, ну конечно, конечно! — Тимошенков вытер руки тряпкой. — Куда идти?

— Я проведу.

Они миновали заставленный контейнерами двор и поднялись по железной лестнице в маленькую комнатку учетчика. За столом, дымя сигаретой и закинув ногу на ногу, сидел человек в кожанке.

«На пролетария не похож, — для себя отметил Механик. — Руки холеные. Сколько ему? Лет тридцать, может, больше. Выглядит очень моложаво, спина прямая — точно аршин проглотил… Должно быть, кадровый военный».

— Мне того… Подождать на улице? — с подобострастной опасливостью спросил учетчик.

— Сделайте любезность, — по-хозяйски кивнул москвич. Он ткнул окурок в пепельницу и поднялся, резко протягивая Тимошенкову руку для пожатия. — Ганин.

— Добрый день, чему обязан?

— Мечтал познакомиться. Мой старый приятель, мичман Протасов, писал о вас много хорошего. Кстати, он говорил, что предупредит вас о нашей встрече.

— Да, припоминаю… — Тимошенков замялся.

— Сергей Артемьевич, — понижая голос, заговорил Ганин, — можете ничего не бояться. Я такой же офицер, как и вы. Более того, мы в одном звании. Если мой друг Протасов не ошибается, мы с вами одинаково болеем за наше Отечество и видим его будущее не европейским изгоем, каким желают его сделать всякие ллойд-джорджи, пуанкаре и вильсоны, а сильным, мощным государством! В России произошла хирургическая операция: тяжелая, болезненная, стоившая большой крови и неисчислимых потерь. Но теперь у нашей страны появился шанс выжить. Уверен, вы это понимаете и потому находитесь здесь.

— Да, — подтвердил Механик.

— Отрадно, что вы приехали. Наша страна остро нуждается в грамотных, талантливых специалистах. Вы, конечно же, знаете о новой экономической политике?

— Очень немного. Я из порта непосредственно сюда. В городе еще не был. А там, в Париже, о здешних новостях почти ничего не известно.

— Это плохо, Сергей Артемьевич, очень плохо. Мы верим, что среди тех, кого ужасы гражданской войны заставили покинуть Отечество, — будто стоя на трибуне, вещал Ганин, — есть немало в высшей степени хороших, талантливых, как я говорил уже, честных людей. Оголтелое белогвардейское руководство намеренно скрывает от вас — простых граждан — то положительное, что происходит здесь. Если желаете, давайте в порядке испытания автомобиля проедем по Ленинграду! Вы сами увидите, как он изменился к лучшему!

— Это хорошая мысль. Я в последний раз здесь был почти десять лет назад. Потом фронт, Москва, опять фронт, а дальше — Париж.

— Протасов мне писал о вашей судьбе. Очень интересная история… Ну так что, я распоряжусь, чтобы подготовили автомобиль к выезду?

— Сделайте одолжение.

Ганин вышел из-за стола и, приоткрыв дверь, вызвал учетчика. Тот внимательно выслушал приказ, и вскоре по железной лестнице застучала дробь шагов.

— Вы знаете, у нас с вами в чем-то похожие судьбы, — уже без прежнего пафоса продолжил Ганин. — Я начинал службу в Москве, а потом по семейным обстоятельствам перевелся в Петроград и далее служил здесь. Тоже в бронедивизионе, только в Северной армии у Рузского. С четырнадцатого и по восемнадцатый год. Трижды в госпитале отдыхал, неделю в плену провел, удачно бежал.

— Тут мне до вас далеко. Я ведь, извольте понять, офицер военного времени. Сражался, конечно. Но по большей мере работал в конструкторской группе Кречетникова.

— Как же, как же! Я и сам с ним был знаком, и с дочерью его. Одно время даже за ней ухаживал. Как говорится, тесен мир. Она ведь, помнится, вышла замуж за Владимира Игнатьевича Згурского, а вы, как писал мне Протасов, до встречи с Дмитрием собирались идти работать к этому генералу.

— Да, Владимир Игнатьевич предлагал мне работу.

— Как он нынче?

— Тоскует по Родине.

— Очень жаль, что такой человек сейчас не в Советском Союзе, — со странной интонацией произнес Ганин. — Будем надеяться, что ваши личные впечатления подскажут ему верный путь. Тем более, как поделился со мной один знакомец из ОГПУ, Татьяна Михайловна осталась в России и сейчас, сказывают, в Москве.

— Я ее видел лишь мельком: заходил взять почту для генерала Згурского перед отправкой во Францию.

— Как я понимаю, Кречетников вам доверял всецело, раз именно вас рекомендовали для столь ответственной миссии, как техническое обоснование закупок танков и бронемашин у союзников.

— Да, с Кречетниковым мы были чрезвычайно близки. Думаю, он видел во мне продолжателя своего дела.

— Замечательно! Я себе живо представляю, насколько увеличится мощь Красной Армии, если спроектированная и разработанная Кречетниковым техника вступит в её строй! Я слышал, Сергей Артемьевич, вы лично участвовали в боевом испытании артиллерийской установки «Перун»?

— Да. Но это только первые шаги. Кречетников вообще мыслил широко. Он видел развитие танка совсем не как орудия прорыва заграждений в позиционной войне. Хотя «Перун» изначально разрабатывался именно для этого. Кречетников проектировал танки сопровождения пехоты и кавалерии; танки для нанесения мощных, глубоких ударов, рейдов в тыл врага; танки артиллерийского поражения… Он воистину был гений, и танки были его страстной любовью.

— Протасов мне писал, что вы знаете, где находится архив Кречетникова, — полувопросительно-полуутвердительно сказал Ганин, глядя на собеседника пристальным, изучающим взглядом.

— Знаю, — без малейшего смущения ответил Тимошенков. — И если советская власть гарантирует безопасность мне, моей семье, а также даст возможность продуктивно работать в достойных условиях, я готов предоставить большевикам и бумаги Кречетникова, и собственные умения. Уверен, Кречетников поступил бы так же. Боевая мощь Отечества для него была превыше всех политических дрязг.

— Я думаю, — коротко и очень внятно заявил «приятель Протасова», — советская власть сможет пойти на ваши условия. А сейчас, Сергей Артемьевич, обещанная прогулка по Ленинграду.

Из окна второго этажа хорошо просматривалась вывеска «Стригу и брею. Баранов». Чуть ниже — в окне, на блекло-зеленой крышке от зарядного ящика виднелась в высшей мере загадочная надпись «Спасатель крыс, мышей, клопов, тараканов — выводит, морит с пользой. Безвредно и доступно страдающим нашествием! Тиф! Мор! Погибель! Смерть! Изобретатель Иван Савельич Сапогов». Болеслав Орлинский в который раз за сегодняшний день прочел эти невероятные письмена и, насмешливо скривив губы, отошел от окна. Весь день бывший статский советник провел в четырех стенах, не имея возможности не то что пройтись по улочке, но даже выйти во двор. В прихожей за ломберным столиком сидел дюжий верзила с пустыми глазами вологодской голубизны, и стоило Орлинскому приблизиться к двери, охранник преграждал ему путь с коротким безапелляционным «Не велено!».

«Неужели это начало конца? — меряя шагами комнату, думал старый контрразведчик. — Когда-то это должно случиться. Но, может быть, еще не сейчас? Может быть, просто тупой дуболом в прихожей не получил соответствующего распоряжения?»

Он знал такую породу людей — готовых, выполняя приказ, по-собачьи лизать тебе руки, а через минуту порвать в клочья.

«Хорошо, если так. Если домашний арест — нелепая случайность. Но ведь это совсем не факт». — Он снова и снова анализировал проводимую операцию. Кроме доброй воли Дзержинского, никакого другого прикрытия не было. Если завтра объявят, что цель достигнута и дело можно сворачивать, Болеслав Орлинский очень легко снова превратится в статского советника Орлова — затаившегося контрреволюционера, руководителя тайной организации, искавшей контакт с врагами за кордоном.

Владимир Григорьевич ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. От таких мыслей становилось душно, в висках начало стучать. Он сел за стол и нервно забрал в кулак бородку.

«Надо уходить! Поскорее уходить! Вытаскивать чертова датчанина из лаборатории Дехтерева, объяснять ему, на каком хитром крючке он висит, и бежать как можно скорее. На этот раз никто не будет обеспечивать окно на границе, поэтому на доктора вся надежда: грузы Красного Креста все еще не досматривают…»