Евгений Витковский - Павел II. Книга 3. Пригоршня власти
Горобец вцепился в подлокотники.
— Ну что ты все про старые обиды? Ну хочешь, я теперь сам вместо тебя отсижу? Ну… восемь лет? А? Десять… Ну ладно, ладно, не буду… Зачем тогда было все «жидомасонство»? — Горобец обращался уже не к деду, а к замотанному спутнику, но, возможно, и вовсе ни к кому, просто его многолетнее молчание прорвалось и обратилось в свою противоположность, в недержание речи, в «логоррею» — по-медицински подумал Корягин. — Мы хотели, чтобы всех жидов считали масонами, пусть жидов подозревают в намерении захватить власть над миром. Сколько лет работало! А Великий Восток жидов на выстрел не подпускал, между прочим. Настоящих масонов никто не видел и не слышал, хотя в семнадцатом году, конечно, того… Ну, к пятидесятым ту беду мы расхлебали, вот-вот подбирались к власти над миром, а… а теперь что? Австралийский генерал приказал, американский шпион исполнил, а с другой стороны русский дурак предсказал, армянский дурак исполнил — все по инструкции! А что имеем? Тоже мне, подарок из Африки… Это что ж получается, русский царь им Аляску продал, Аляска отложилась, так они нам за это русского царя на престол и сажают? И такого, который никого не слушает, а все печет указы, указы, указы, уже и письмо по-английски написать нельзя?
— А ты пиши по-испански. Ты очень хорошо пишешь по-испански, назидательно сказал дед. Володя ухватил лапой из вазы яблоко и вгрызся в него всем клювом. Пребывая во псах, он этой радости по истертости зубов давно был лишен и теперь вот, в попугаях, при любом удобном случае наверстывал. Собачьим, но и попугаячьим чутьем Володя осознавал, что Верховный Масон где сел на деда, там и слезет: древняя мудрость, лишенная содержания, утрачивала всякий смысл в гомоне Птичьего рынка, который один только, помимо внуков, и волновал сердце деда. Впрочем, некая тревога в душе Эдуарда Феликсовича росла, это Володя чувствовал и вдруг осознал, что тревога у него с дедом одна и та же, что масон в лапсердаке своей болтовней переволнует Кунигунду, или, того хуже, маленьких под скорлупками. Володя даже грызть яблоко перестал. Дед у него недоеденное забрал, аккуратно отрезал нетронутую часть, протянул гостю:
— Брось, Владимир Герцевич, брось, все равно… Скушай лучше яблочко…
Масон не видел яблочного жеста, от которого веяло чем-то заметно более древним, чем хитрожопое всемирное масонство, — и продолжал. Взор его все более мутнел. Горобец долго ругал Веру Чибиряк, Лидию Тимашук, Льва Толстого, заодно уж и мастера Адонирама вместе с мамочкой, какого-то австралийского генерала, какого-то русского скульптора, еще романиста на химии, уже принялся обкладывать всех птиц, начиная от двуглавого орла и заканчивая гиацинтовыми попугаями, как Володя не утерпел, вышел из роли и брюзгливо прорычал на общепонятном матерном диалекте, что лапсердачнику самым настоятельным образом предлагается покинуть занимаемое помещение. Масон замолк, через мгновение немного очухался.
— Ну, тогда — решено! — возгласил он, с размаху тыча спутнику в съехавшую с глаза повязку и уж заодно сшибая темные очки. — Теперь… теперь — твоя очередь, брат… брат… брат… — Верховный Масон явно не мог подобрать «денежного» имени новопосвященному брату, но, покопавшись в древней своей памяти, вдруг словно выплюнул нечто именно древнее: — Вперед, брат Куна! Исполни призвание! Удастся — будешь советским… Тьфу, светским кардиналом! За заслуги!.. Идем!..
Дед флегматично проводил непрошеных гостей и, покуда они ковыляли до первого этажа, успел заглянуть в словарь. Куной, получается, именовался женский половой орган. Деньги тут при чем? Хотя вообще-то очень даже при чем… Хотя нет. Еще одно значение — древнерусское, одна двадцать пятая часть гривны… Что? Даже видавший разнообразные виды в длинной своей жизни дед Эдуард не поверил глазам: точно так же именовался русский СРЕБРЕНИК… Ох, и наградил старый масон братишку… Тем временем гости выползли, наконец, из подъезда, и убрались куда-то за угол. Корягин решил, что сорок лет для встречи с этим человеком — интервал минимальный. Как у него хватает наглости птичью фамилию носить? Горобец-то означает — воробей. Тоже мне воробей всея Руси…
Ненароком Корягин бросил взгляд в трюмо, увидел отражение Володи, точней, два отражения, глядящие в разные стороны. «Хорош», — подумал дед; как-то с самой коронации Корягин не задумывался о том, откуда такой красивый прилетел. Ежу ведь ясно, что все гиацинтовые должны сами слетаться к нему. «Не продам от него ван ден Бринку ни одного, лучше царю подарю. Не в одних деньгах радость». Володя тоже глянул на себя, его цветовое зрение было не хуже человечьего, особого внимания на многочисленность отражений не обратил, зато с особым удовольствием полюбовался лазурью: «Недурной, однако, мундирчик справил. Остаюсь в птицах».
Дед с облегчением проследил, как исчезла со двора побывавшая у него в гостях двоица. И тут же заметил другую пару, лично ему не знакомую, но такую необыкновенную, что даже очки захотелось надеть. Надел, хотя с большим трудом — об них попугаи тоже иной раз клювы точили. Дед увидел явных иностранцев, одетых по-летнему, смуглых, но очень разных. Один — стареющий, седоватый, лысоватый, полноватый, балканского, что ли, типа, с трудом переставляющий ноги, но вряд ли от подагры, скорей так ходят при застарелом геморрое. «Дурак», — подумал дед, он с юности знал, что геморрой вообще не болезнь, он умел вылечивать любую форму — если просили. Насильно он лечил только младшего зятя, уж больно псих, геморрой от радикулита не отличит. К Аракеляну дед теперь подобрел, даже ответственным квартиросъемщиком числился теперь светлейший князь Корягин-Таврический.
Вторым персонажем был во дворе человек уж и вовсе неведомой расы. Он перемещался рывками, как бы все время начиная прыжок и возвращаясь назад, отчего возникало впечатление и огромной скорости, и медленного парения. Человек был молод, высок, тонок в кости, он напоминал огромную кошку, и Корягин даже подумал с опаской, уж не по птицу ли такой сюда прибежал.
Двое сделали круг по двору, словно его обнюхали, притом нюхал отнюдь не котообразный, а геморройный, и остановились как раз у дедова подъезда. «Только мне их не хватало». Дед решил не отворять дверь ни на какие звонки.
Звонка, однако, не воспоследовало. Парочка как вошла в подъезд, так почти сразу из него и вышла и пропала за тем же углом, что и первая. Что можно было бы сделать в подъезде за такое короткое время? Даже пописать нельзя, это Корягин знал как медик. Подбросить что-нибудь? Бомбу? На хрена? Дед почувствовал, что Володя вцепился ему в плечо и подталкивает его к дверям. Перед мысленным взором светлейшего князя возник неодолимый образ почтового ящика — что за чудо? Направленной телепатией Володя пользовался очень редко, последний раз чуть ли не тогда, когда все начальство оказалось в нетях и пришлось мотаться на бывший Калининский к Антонине. Дед ощутил, что ему очень хочется глянуть в почтовый ящик. Взял ключ и пошел, прямо с Володей на плече.
В почтовом лежала подброшенная, видимо, той самой парочкой брошюрка в полиэтилене. На простой глянцевой обложке без обозначения автора стояло крупными буквами: «ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ ПРАКТИКУЮЩЕГО ОБОРОТНЯ». Дед усмехнулся. В прошлый раз предлагали купить его квартиру да еще заплатить империалами. Но, поди, забавная книжка. Надо оставить.
Он не знал, каких усилий стоит Володе не порвать сейчас дедово плечо до кости: Володя понял, что кто-то из СВОИХ принес эту книгу специально для него! Теперь он сможет точно знать, что можно жрать, чего нельзя, а как такое не сожрать, чтоб тебя потом самого в деликатесную пищу отнюдь-не-оборотни не зачислили, — с последующим неприятным результатом. Володя предвкушал вечер, когда старик забудет брошюрку в кухне и отправится спать, а он, Володя, проберется, возьмет в когти — и не выпустит из лап, пока не вызубрит наизусть. Володя не считал себя практикующим оборотнем. Он хотел обратного: остаться попугаем на все отпущенные попугайные годы и лишь под старость подумать, чем, то есть кем, обернуться можно, чтоб еще пожить? Вороном? Крокодилом? Галапагосской черепахой? А, нечего думать раньше времени, а времени того, если судить по разговорам Корягина, было у эс-пе — служебного попугая — в запасе еще лет восемьдесят.
Порфириос и его молодой спутник, пуморотень Умберто из племени ягуачо, неторопливо обходили Москву. Сколько городов уже обошел почти столетний грек, регулярно встречая некоего известного ему под разными именами Горобца, всегда создававшего вокруг себя видимость деятельности — без видимых результатов таковой, впрочем, — где только Порфириос не вынюхивал СВОИХ, объясняя им, кто они есть, в чем их жизненное призвание, как себя вести, что кушать и какой державе отныне служить. Только вот этот последний пункт нынче отвалился, ни единый Порфириос больше не состоял на службе США и не являлся американским подданным, — все тридцать тысяч Порфириосов, верней, единый тридцатитысячный Порфириос присягнул на верность президенту Хорхе Романьосу, который соглашался признать множественного оборотня весьма почетным гражданином Республики Сальварсан, — не почетным, конечно, а лишь весьма почетным, — но совершенно не нуждался в его профессиональных услугах, ему своих пуморотней-ягуачо хватало, президентова бы воля, он бы давно все это кошачье племя заслал за Жужуй, — это чисто сальварсанское выражение означало вещь очень неприличную, высылку в Аргентину, но как их вышлешь, когда они урожденные?
