Валерий Елманов - Око Марены
– Рота, подъем! Учения закончились, пора по домам!
Почти сразу же он увидел, как из полутьмы подались на выход три неясных силуэта. Что-то было не так в том, как быстро они проснулись и молча, не задавая вполне естественных в такой ситуации вопросов по случаю столь раннего подъема, виновато прошмыгнули на выход.
– Ребята, а у меня новость, – громко заявил Константин, продолжая несколько недоумевать странному поведению своих спутников. – Сейчас я вам кое-что покажу. Но для начала повернитесь-ка дружнень-ко вон к той тропинке и пошли за мной.
– Заметил все-таки, – буркнул еле слышно себе под нос Славка, на что Минька тут же откликнулся шепотом:
– Он же не слепой.
Далее они спускались молча, причем расстояние от Константина, идущего первым, до Славки, идущего вторым, увеличивалось с каждым шагом, и к тому времени, как их князь почти сошел на берег, его спутники оставались еще на середине спуска.
– Ну что, все решили твердо? – обернувшись к бредущим за ним Миньке и отцу Николаю, спросил Вячеслав, добавив строго: – Не передумали, орлы?
– Сам не передумай, – огрызнулся Минька сердито, а священник добавил благодушно:
– Коли на сердце легко от решения принятого, стало быть, верное оно и менять его негоже.
Окончательно спустившийся почти к самой воде Константин, находясь уже в двух шагах от клубящегося веретена, повернул к нему правую руку и сказал торжественно, обернувшись к остальным:
– Вот то, в чем мы сюда приехали. Эта карета прибыла за нами. Дождались вы наконец, ребята.
Поначалу он хотел обратиться к ним с краткой речью относительно того, что хоть эксперимент и закончился, но Русь остается, которая сейчас, как никогда, нуждается в их помощи, в том, чтобы кто-то попытался ее объединить. Поэтому лично он остается, а что касается их, то каждый должен решить этот вопрос сам и пусть сердце им подскажет.
Однако, дойдя до середины тропинки, Константин опустил слова насчет совести, придя к выводу, что никакого морального давления оказывать не будет. Сами пусть решают, без подталкивания.
А еще чуть погодя ему неожиданно вспомнилось зареванное мальчишеское лицо Миньки в момент их первой встречи и его, исполосованная плеткой, вся в красно-багровых рубцах спина. Всплыл в памяти затравленно-отчаянный взгляд Славки, окруженного его дружинниками и желающего лишь подороже продать свою шкуру; измученно-страдальческие глаза отца Николая, жаждущего понять, что с ним стряслось и почему Господь" ниспослал на него столь тяжкое, а главное – непонятное испытание. А гвозди в руки, а твари в лесах, а путешествия по мирам?…
И Константин пришел к выводу, что им и без того хватило выше крыши. Они честно трудились и давно заслужили свои билеты на обратную дорогу. Следовательно, он им вообще ничего не скажет о том, что остается. И тут же, будто только и дожидалась его решения, на ум пришла ловкая мыслишка о том, как лучше все это сделать. Но, удивленно глядя сейчас на хмурые лица друзей, у Константина с языка само по себе слетело совсем другое:
– А в чем дело, ребята? Что-то лица у вас какие-то нерадостные. Вы что, не поняли ничего?! Все! Закончились все ваши муки! Конец!
И, подойдя к каждому, крепко обнял их по очереди. Ответные вялые движения рук были невразумительным ответом энергичным пожатиям. Искренне продолжая недоумевать о том, что случилось с народом, Константин бодро распорядился:
– Пойдем, я думаю, по старшинству. Сначала отец Николай, затем Славка, потом Минька, ну а уж затем я, как замыкающий, – и предложил сразу же: – Давай, отче. Прокладывай путь с именем Божьим на устах, – и пошутил, видя его нерешительность: – Если думаешь, что это дело рук сатаны, то можешь перекрестить эту штуку. Она не обидится. Ну, что же ты?
Священник и не думал двигаться с места, грустно глядя на Константина.
– Давай, пора, – настойчиво дернул Минька за рукав Вячеслава, но тот только досадливо отмахнулся от него:
– Да погоди ты. Дай с мыслями собраться.
– Ты это о чем? – не понял Константин. – И вообще, я что-то вас никак не пойму: вы рады тому, что все кончилось, или нет?
– То, что испытание, ниспосланное Господом, завершилось, – конечно же рады, – степенно ответил отец Николай. – Но пока жив человек – они не окончатся. Уйдут одни – грядут им на смену новые. И как знать, возможно, и сейчас пред нами тоже испытание.
– Это какое? – вновь не понял Константин.
– Испытание выбором, – пояснил священник. – Какой путь изберем, ибо ныне пред нами две дороги открыты. В нашей воле любую из них избрать. А Господь лишь зрит безмолвно – на какую из них мы встанем, по какой пойдем.
– И какая же вторая?
– Здесь остаться, – кратко ответствовал отец Николай. – Сей путь более труден, – тут он поморщился от нестерпимой тянущей боли, внезапно вспыхнувшей в обеих руках, но, заметив встревожившееся лицо Константина, виновато улыбаясь, пояснил: – То от сырости утренней с реки. Пройдет сейчас. А что касаемо пути сего, то хоть он и тернист безмерно, да нива благодатна. Сколь семян добра и любви в души невинные посеять можно. К тому ж получается, что я, шагнув туда, добровольно сан священнический вдругорядь с себя сложу. Негоже сие как-то. Опять же тщусь мыслью, что прихожан в скорбные часы утраты своих близких сумею хоть немного утешить словом Божьим.
– Та-а-ак, – озадаченно протянул Константин, не зная, что сказать и как возразить, и повернулся к Вячеславу: – А ты что мне поведаешь?
– Видишь ли, княже, – начал смущенно тот, но был тут же перебит:
– Пора уж забыть про это обращение. Через пару минут я вновь обычным учителем истории стану – Константином Владимировичем Орешкиным. И все. Превращусь… – он прищурил один глаз, быстро пытаясь найти в памяти нужное слово, и, вспомнив его, продолжил с улыбкой, – в шпака обычного.
– Ну, это тебе можно забыть, – не принял его веселого тона Вячеслав. – А нам – мне, во всяком случае, – рановато. Дело в том, что мамочка с самого детства всегда настаивала, чтобы я на тарелке ничего не оставлял. Очень она у меня мудрая. Кашку доедать за собой надо, а дела доделывать. Ты мне в лодке чего орал, когда мы к Рязани подплывали, в чем винил? – прищурился он.
– Ну, чего сгоряча не скажешь, – смущенно произнес Константин.
– Ты-то сгоряча, а я всерьез их принял. Да и прав ты был. В первую очередь моя это вина. Мне ее и исправлять. Покойников к жизни я, разумеется, вернуть не смогу, но кое в чем помочь людям сумею. Да и других дел здесь столько осталось, что за всю жизнь не расхлебать. Опять же зама у меня нет достойного. Кому я все доверю? Один раз ненадолго отлучился, и вон до сих пор головешки дымят на тризне братской. Нет уж, хватит с меня. Так что я останусь, пожалуй.
– И доблестных вооруженных сил не жалко? – осведомился Константин. – Они ж без тебя пропадут. Внутренние войска в первую очередь. Присяга опять же.
– А я от присяги не отступал, – отрицательно покачал головой Вячеслав. – Как служил Руси, так и буду. Причем с тем же званием. Только там я ротным назывался, а здесь – воеводой, вот и вся разница. К тому же мне эта армия больше по душе. Здесь я настоящим делом занимаюсь, без бумажек, отчетностей, планчиков и прочей ерунды. Ты знаешь, кстати, в чем самая главная разница между Ратьшей покойным и генералами современными? – чуть отклонился он от основной темы и тут же пояснил: – Да в том, что он не в генеральском зале питался, а из одного котла со всей дружиной хлебал. Да и спал, как мы, на голой земле, седло под голову подложив. И дачу себе Ратьша дружинников никогда строить бы не заставил.
– У него в деревеньке смерды на то имеются, – возразил Константин.
– Имеются, – не стал спорить с ним Вячеслав. – Но даже если бы их не было – у него и в мыслях не возникло бы своих воинов припахать. А самое главное, что для него, да и для всей дружины война – это работа, а перемирие – типа отпуска. А у наших генералов, да и у всей армии, война почему-то вроде экстремальной ситуации стала, а основная работа – в мирное время. Потому и бумажками ненужными друг друга заваливают, потому и офицера обматерить, не говоря уж о солдате, для них раз плюнуть…
– А критика-то вся эта к чему? – осведомился Константин.
– Да к тому, что если я здесь хоть что-то хорошее сделаю, то там, глядишь, плохого поубавится. Опять же престиж, – улыбнулся он. – Здесь именно мне, как воину, уважение в первую очередь оказывают, а не какому-нибудь Дубинскому, Осинскому или Индюшинскому, вся заслуга которых – самое обычное воровство, только в особо крупных размерах. И потом, каждый настоящий военный всегда карьерист. В хорошем смысле этого слова, разумеется. А ты мне сейчас предлагаешь добровольно сложить с себя пост министра обороны и поменять свои маршальские погоны на капитанские. Какой же дурак на такой размен согласится?
– А прохожие в Рязани, которые вслед плюются?
– Так это же галлюцинации мои. На самом-то деле ни разу никто не плюнул. Наоборот, благодарят только да благословляют. А если и плюнут, то по горячке – понять можно. Утрусь, да дальше пойду. К тому же, – он вздохнул и посмотрел на Константина с некоторым сожалением, будто на несмышленыша, да еще и туповатого слегка, – ты же сам говорил – через шесть лет Калка будет, а через двадцать – сам Батый на Русь заявится. По-моему, одного этого довода больше чем достаточно, чтобы остаться. И еще одно. Не хотел я тебе говорить вчера, чтоб окончательно вечер не загубить, но теперь придется. У меня тут кое-какая агентурка имеется. Так сказать, для личного пользования. Так вот, по данным этой агентуры, во-первых, в Ростове скончался Великий князь владимирский Константин, а во-вторых – Юрий срочно собирает войска. Куда пойдет – пока неизвестно, но вроде бы в планах его Рязань на первом месте стоит.
