Константин Калбазов - Мы наш, мы новый…
– Так что же получается, что ради Родины готов на все?
– Вы это… Антон Сергеевич, Родина – оно, конечно, хорошо, и душу греет, когда твоя страна велика и державна, да только не это главное. Главное – это интерес к жизни, а если от этого не только вред получается, то и интерес совсем другой… Вот и парней в ближний круг я из таких подбираю.
– Андрей Викторович, доставили, – в подвал заглянул рослый парень из ближнего окружения Варлама.
– Ведите, – взволнованно бросил Антон на немой взгляд начальника службы безопасности.
– Отчего же ни к шарфу, ни к карамельке не тянетесь, Антон Сергеевич? Стало быть…
– Этому жить незачем.
– Хоть объясните, почему человека жизни лишать будем.
– Так нужно. Не спрашивай почему, но нужно.
Второй «посетитель» был высок, крепкого сложения, в просторной рубахе, перехваченной обычным пояском, в обычных сапогах и просторных штанах. Глаза его были завязаны, но страха он не испытывал, сопротивления не оказывал, хотя по его конвоирам было заметно, что помучиться им пришлось изрядно, пока вразумляли этого крепкого мужика крестьянского вида с длинной жидковатой бородой.
Его подвели к стулу и усадили, тут же примотав ноги к ножкам стула, а тело к спинке. После этого конвоиры вышли, оставив двоих начальников с пленником. Тяжко вздохнув, Антон подошел к мужчине и сдернул с глаз повязку. Ну так и есть – во взгляде нет и тени страха, только любопытство.
– Ты кто? – самоуверенно поинтересовался мужик.
Хм, мало что не трус – так еще и нахал, впрочем, иной и не сумел бы добиться того, чего сумел этот человек. Вернее, сумеет.
– Распутин Григорий Ефимович?
– Да, это я. А ты кто, тать?
Мужик вперил в Антона внимательный взгляд – и Песчанин что-то такое почувствовал. Он не мог бы объяснить, что именно, но вот что-то такое было необъяснимое, – на какой-то момент он почувствовал себя бездушной куклой с тянущимися от него нитями. Марионетка, одним словом. Но это мелькнуло и пропало.
– Раб божий, обшит кожей.
– Кхм, силен, – кивнул каким-то своим мыслям Григорий. Затем взглянул в глаза своему собеседнику и тут же стал походить на обреченного человека, смирившегося со своей судьбой. – Вот как, стало быть. Не увидеть мне, как взойдет солнышко. Чего молчишь? Ить и винить тебе меня не в чем. Да ты и не винишь. Но в правоту свою веришь.
– Верю, – наконец разжал челюсти Антон и потянул из-за отворота пиджака револьвер с уже навернутым на него глушителем. Необходимости в том не было никакой – звук выстрела все одно не вырвется наружу, ну да глушитель уже навернут, не отвинчивать же. Вот только решительности в его действиях не было – он словно сам все еще сомневался, стоит ли это того.
– А ить не это мне на роду написано.
– Тебе-то откуда знать? – не выдержав, хмыкнул Антон.
Ну да, мужик, скорее всего, из знахарей, и гипноз ему подвластен – то-то так смотрел на Песчанина, и даже едва не взял под контроль, но вот в то, что он предсказатель, не верилось ни в какую. Если так, то почему же его заманили в гости и убили? Шалишь, на Кунашире тоже жила бабка-травница, которая хвори лечила наговорами, так что в народных лекарей Антон вполне верил, не отрицал он и наличия предсказателей: природа человеческая неизведана, но верить тому, кто не смог уберечь себя же от смерти… ну уж нет.
– Касаемого меня я видеть не могу, – тяжко вздохнул мужчина. – Только то, что касаемо тех, кто находится окрест меня, а если их житье зависит от меня, то и свою судьбу тогда могу предречь, а через то и попытаться изменить. Было уж такое.
Антону тут же вспомнилось одно из предсказаний Распутина по поводу царской семьи. Он слышал множество его интерпретаций: «Меня не станет – и им не жить», «Покуда я жив – будет жить и династия», «Если в смерти моей будут повинны твои родственники, то ты и близкие твои не проживут и двух лет», – это якобы в беседе с царем. Бог весть, может, и правда, этому человеку что-то открыто, вот только повлиять на решение Антона это никак не могло. Он не знал, будет лучше или хуже, но знал, что будет иначе. Вот и война уже стала близиться к концу, и потери в ней на данный момент на порядок ниже, причем с обеих сторон. В известной ему истории Япония потеряла только под Порт-Артуром около ста десяти тысяч одними убитыми.
– Погоди. – Распутин вскинулся, когда зрачок глушителя уже замер у его лба, но на удивление голос его звучал ровно и сильно. – А ведь твое время еще не пришло… – В голосе крестьянина слышались понимание и убежденность, отчего рука Антона непроизвольно дрогнула. – Помни: убьешь меня – заботиться о НИХ придется тебе, и не сойти с этой дорожки до конца дней своих ни тебе, ни детям твоим, а как сойдут – так и конец придет, только внуки покой и узнают. Сына Григорием назови. Просто поверь. А теперь делай свое дело, коли не можешь иначе.
Эпилог
– Да чего ты как тигр в клетке мечешься? Вот лучше выпей – и тебе полегче будет, и у нас перед глазами мельтешить перестанешь.
Семен плеснул в рюмку коньяку и протянул Антону. Тот остановился, бросил ничего не понимающий взгляд на рюмку, замершую перед его грудью в протянутой руке друга. Постепенно до него дошло, чего, собственно, от него хотят, и он, машинально опрокинув содержимое в себя, даже не почувствовав вкуса, вновь вернулся к своему занятию, продолжая с маниакальным упорством мерить комнату, словно в ней могли появиться лишние метры.
– Так, Сатурну больше не наливать: это же бесполезное уничтожение благородного напитка! – Возмущению Семена не было предела.
– А ты что, для друга коньяка пожалел? – не выдержав, хохотнул Звонарев.
– Не язви, Сережа. Мне для друга ничего не жаль, но видеть, как относятся к такому питью, я не могу. В следующий раз налью ему неразбавленного спирта – ему же все едино, хлещет как воду.
– А-а-а!
Приглушенный женский крик донесся из соседней комнаты, и все присутствующие замерли. Затем Антон, на что-то решившись, рванулся к двустворчатой двери, явно намереваясь войти вовнутрь, но Гаврилов оказался более проворным, да и находился он несколько поближе.
– Ша, командир. Туда нельзя.
– Отойди, Гризли.
– Голову включи. Ну отойду я – и что ты будешь делать? Войдешь и всех порвешь? Так там врагов нет. Примешь на себя часть мук Светланы? Так такое решение принял сам Господь, когда назначил мужчинам в поте лица своего добывать хлеб насущный, а женщинам в муках рожать. Вот она и мучается. А не фиг было мужиков совращать.
– Гризли…
– Не, Антон, даже не уговаривай, нечего тебе там делать. Хочешь еще коньяку?
– А как же «Сатурну больше не наливать»?
– О! Все слышит. Все знает. Ничего, я это как-нибудь переживу. Ну так как, полтинничек?
– Нет, спасибо.
– А-а-а-ы-ы!
– Спокойно, Антон, мы все через это прошли. На, пей.
То, как в очередной раз разделался со своей порцией Антон, вновь не прибавило настроения Семену, но на этот раз он предпочел промолчать. Как видно, шутки никак не могли друга взбодрить, а на коньяк ему было по большому счету плевать. С другой стороны, он чувствовал, что ему сейчас и самому как-то неуютно. Понятно, что и он, и Сергей через это уже прошли, но вот оба волнуются, будто это их жены сейчас там. Нет, они, конечно, там, но, как бы это сказать, не в том качестве. Взгляд на друзей заставил Семена все же улыбнуться. Три тертых мужика, в том числе и Звонарев, который за неполный год службы успел сильно измениться, стоят тут растерянные, словно и не они десятки раз заглядывали смерти в глаза и умудрялись обводить ее вокруг пальца.
Вон Сережа оккупировал кресло в углу и вообще старается помалкивать, а ведь не раз доводилось в штыковую хаживать, смотреть в глаза тому, кто хотел забрать его жизнь, но вместо этого отдал свою. Убить одного в ближнем бою – это далеко не совсем одно и то же, что положить даже роту на расстоянии. Антон тоже имеет самый разносторонний боевой и не только опыт, про самого Семена лучше помолчать. А вот маются здесь, как дети пугливые, тени своей боятся. А как тут не бояться-то? Там все в твоих руках – ну, окажется соперник сильнее и ловчее, так ты все едино имеешь возможность бороться, а что ты можешь сейчас?
– А-а-а-а!!! А-а-а-а!!!
А вот это уже другое дело. Вот это уже звучит как музыка. Это уже не крик боли, и на страдание не похоже, это скорее выражение своего недовольства. А то как же! Сидел себе, сидел в тепле материнской утробы – а тут тебя выдергивают и начинают тыркать. Ну и что, что сам напросился, – а может, он передумал. Детский плач внес некоторую разрядку в нараставшее каждую минуту напряжение. Только взгляд Антона продолжал источать тревогу, так как там находились два дорогих ему человека, которым грозила опасность. Крик здорового ребенка возвестил, что с одним из них вроде бы порядок, но что со вторым?
