В. Бирюк - Обноженный
А Вержавск — тихо умрёт. Люди вернуться сюда осенью 41 года — копать окопы по краю площадки детинца. Потом здесь будет кладбище. Вокруг исчезнувшей ещё в 17 век церкви Ильи.
Вышли к посаду над Проклятым озером и встали на постой. С другой стороны посад больше — вдоль берега на полтыщи шагов, а мне… в толпе неприятно. Кстати, кольчужку и мечи свои — на плечи сразу.
Ряха ужом крутиться, всё наверх поглядывает.
— Тебе чего неймётся?
— Тута… эта… обед у меня…
— Не понял. Сейчас разгрузимся, разместимся — тогда и пообедаем.
— Не! Не понял ты! У меня — обет. Раз в грозу попал. Молнии вокруг… рядом бьют, не далее руки… Страху натерпелся! Пообещал я тогда Илье-пророку: как церковку его где увижу — первым делом свечку поставлю. Вот, не евши — не пивши, перво-наперво… вона, в детинце церковка Ильи… мне б туда…
Врёт. Нагло и глупо. Жил в большом городе, ходил в подручных у большого человека. Всё видел, везде бывал, всего пробовал. Теперь — светоч ума и кладезь премудрости. Который может свободно вешать «всякой дярёвне лапотной» — макароны на уши. Даже не продувая — и так поедят.
— Так как, Иван Акимович? Я схожу?
— Можно.
А вот я никогда не вру. Я всегда говорю правду. Но — подумавши.
— Порученьеце тебе будет. Ты ж у казначея служил? У здешнего посадника бывал?
— Э-э, м-м, н-н, д-д…
Да что ж он кота тянет?! Не может решить — что выгоднее соврать? «Лучший рэкет — честность». Но до этой истины ещё дожить надо.
— Вот и походи там, на посадниково подворье глянь, людей послушай. Как стража стоит — запомни, входы-выходы какие есть — погляди.
— Ик… Эта… А зачем?!
— Есть мнение…
— Чьё?!
Я поднял глаза к небу. Ряха проследил мой взгляд и тоже уставился в солнечный небосклон. Несколько секунд мы совместно наблюдали пролёт белого облачка по небесной синеве. Так красиво, чисто, празднично…
Потом я тяжко вздохнул и вернулся к делам земным.
— Так вот. Есть мнение, что здешний посадник ворует. Сильно ворует, до неприличия. Сам понимаешь, брать такого вора моими людьми… бойцов у меня мало. Но подготовится… Большой отряд тишком на постой не расставишь. Полста гридней, к примеру… Ежели что — придётся имать прямо с похода. Так что присмотрись: где там чего. Давай, иди, заодно — и обет свой исполнишь.
Чистая правда в каждом слове. А вот что он сам додумает и что додумает посадник…
Вообще-то, это называется — «провокация». Она же — «ловля на живца». Что-то мне внутренний голос упорно вещует: нынче ночью в Проклятом посаде будет шумно. Как говаривал Бегемот:
— Это идут нас арестовывать.
Подтолкнул к активным действиям местную администрацию, теперь проведём аналогичную толчковую акцию в отношении местного бизнеса.
Неспешная прогулка вокруг подножья Вержавской горки привела меня к торгу. Походили-поприценивались. Николашка стандартно хаял любой выложенный на прилавки товар, купцы стандартно отругивались. Было жарко и скучно. Пока не дошли до одной лавки.
— Эй, мил человек, жара-то какая. Мы тут у тебя посидим маленько, отдохнём.
— Тута лавка торговая, а не беседка гулёвая. Покупай чего надобно да проваливай.
— Суров ты дядя. Индо ладно. Только подскажи: где Трифона-дыровёрта найти?
— А на что он тебе?
Сунувшийся ответить на мой вопрос мальчишка-посыльный, получил мощный подзатыльник и заскулил в углу. Что-то сильно купчина мальчонку приложил. Занервничал?
— Мне-то? Передачка ему у меня. Так где искать?
— Искать не надобно. Я — Трифон. Давай.
Я мотнул головой, и Николай с Суханом вышли «подышать свежим воздухом». Трифон шипанул на мальчонку, и тот тоже исчез в заднем помещении.
— Третьего дня встали мы в Поречье. Повстречались там с сыночком твоим. Пил он сильно, с девками веселился. А по утру на бережку сыскался скотник. Мёртвый. Без казны на нём. Девка там одна… Из гулевавших. Больше её не видали. Местные пару лодок своих искали… У погостного боярина разговор был… ушёл, де, вниз по речке. А тебе — вот.
Я вытащил из кошеля тряпицу и осторожно вывернул на прилавок золочёный медальон-ладанку. Купец цапнул её, поднёс к глазам.
— Змей поганый! Ирод проклятый! Я ж ему на 14 лет… Из самого Иерусалима привезённый…! Тварь неблагодарная! Чего ещё передать велел?
— Нечего. Только… Ты ж с посадником дела ведёшь? Слушок такой… снимут его — проворовался. Намедни на Бобылёвском волоке один… резвый такой… Грамоткой княжеской помахивал. Типа: князь велел идти спешно. С бойцами, сабли у них… Так что, может, и тварь неблагодарная, а может и хитрец остросмысленный. Одно другому — не помеха. Всё, дядя, бывайте здоровы, живите богато.
И я откланялся.
Если я правильно понимаю, то посадник пошлёт нынче каких-то шаромыжников меня убивать. Как было сделано с человечком Афанасия. Но это только сдуру — команда у меня большая, встали мы правильно — тишком не подберёшься.
Или попытается спешно восстановить свой «золотой запас» в «закромах родины». Но часть требуемого серебра лежит у меня в багаже. А выдавить недостающее из местных купцов… быстро… когда уже пошёл слушок о… «частичном служебном несоответствии» и вероятных «административно-правовых последствиях»…
Трифон в этих игрищах, похоже, из «приближённых». Не удивлюсь, если он сегодня же сбежит из города, чтобы пересидеть «грозу княжеского гнева и разгула правоприменительной практики». Ещё и другим своим подельникам расскажет.
Конан Дойль как-то на пари разослал десяти респектабельным банкирам Лондонского Сити телеграммы с одной фразой: «Всё открылось. Спасайтесь». На следующий день все десять были уже на материке.
Посадник… попрёт железяками в лоб. Но со мной — фиг. Или прижмёт своих — но те… «на материк». Или — сам побежит. Тогда я потрогаю его слуг и подельников. Без «головы» остальные члены… податливее.
Очень мило получается.
Приподнятое настроение требовало новых приключений и впечатлений. А не глянуть ли мне местных достопримечательностей, эту Княгинину горку?
Наняли лодочку и перебрались через озеро.
Довольно крутой песчаный берег. Основной могильник с сотней-другой невысоких курганов в рост человека, остался справа. А прямо перед нами — место последнего упокоения. Не знаю кого, но, вероятно, мужчины — женщинам курганов не насыпали, и точно — язычника. Христиане так не хоронят.
Мы пристали рядом с уже стоявшей у пляжа перед береговым обрывом лодочкой, я потопал наверх по узкой крутой тропинке по склону, постоянно оглядываясь на зацепившегося языком с лодочником Николая. И так, шагая не глядя, вдруг столкнулся со спускавшимся мне навстречу человеком. Толчок был не сильным, но неожиданным. Едва я развернулся на самом краю тропинки над склоном, как получил хлёсткую пощёчину. Пытаясь уклониться, отступил ещё на шаг и… и полетел верх тормашками вниз по склону, через голову…
Ошалело вскочив на четвереньки на склоне, когда кувыркание остановилось, увидел над собой, на тропинке, девушку лет 14, полненькую женщину, лет на десять старше, и пожилого бородатого мужика. Судя по одежде, женщина и мужчина были из слуг, а вот убранство девушки… Она презрительно оглядела меня с высоты тропинки:
— Ходят тут… всякие! Под ноги глядеть не выучился, а туда же. Нет, ты глянь, экий дурень: до мечей нормальных не дорос, так он ножиками хвастает! А носить-то… ума-то нет — на спину вывесил! Бобыня ножеватый. Точно, мозги все вытекли — вон, и косыночка повязана. Экое мурло несуразное, елпырь глуподырый. И как батюшка такую остолбень сюда пускает? Что бельмами лупаешь? Ещё попадёшься мне — велю сечь. Разлямзя пустошная — только плетью ума-то в задницу и вставить. Вон пошёл, дурень.
Я несколько офигел. От упавшего на мои уши филологического богатства.
Отряхиваясь от песка, как собака после купания, я недоумевал всё сильнее: это ж она шла сверху! Видела меня, видела, что я её не вижу. Могла же сказать, крикнуть, просто остановиться… А она… как ледокол атомный… мало того, что с тропинки сшибла, так ещё и обругала. И плетьми драть обещалась. За что?!
Девушка углядела что-то интересное на песчаном пляже и подошла туда со старым слугой, а служанка осталась в начале тропинки, обмахиваясь платочком.
— Э, извиняюсь, не подскажет ли добрая женщина, а кто это? Так это меня так… такими сильными выражениями?
Служанка резко обернулась на мой вопрос, но, окинув взглядом с головы до ног, вдруг начала смеяться. Сперва она пыталась сдерживаться, закрывая рот концами платка, но вскоре бросила это занятие и захохотала во весь голос. Девушка недовольно оглянулась и пошла дальше, к лодочке. А толстушка, не имея сил говорить, тыкала в меня пальцем и сгибалась в поясе.
— Ой, матушка моя! Ой, уморил! Песок-то, песок… Ха-ха-ха…! Гля — изо всех мест! И на ушах… О-хо-хошеньки… И на ресницах… А-ха-ха…!
