Почтальон (Управдом-2) - Андрей Никонов
— Как раскрыл? — Политкевич подался вперёд. — Что с ним?
Меркулов выложил на стол фотографию мужчины в пиджаке и картузе.
— И кто это?
— Лакоба Леонтий Зосимович, 1889 года рождения, родом из Гудауты, член ВКПб с 1922 года. Сегодня нарочным из Ленинграда получил.
— Не понимаю, — начальник оперсектора потряс головой, — а у нас тогда кто?
— Выясняем.
— Погоди, а где тогда настоящий?
— Умер три года назад в больнице в Баку, тело кремировано и отправлено семье. Характеристику и личное дело наш Лакоба передал сам, был звонок секретарю губкома якобы из СНК Абхазии, остальные документы почтой пришли. По работе характеризуется положительно, живёт скромно, партийной работой не пренебрегает, не выстрелил в почтальона, так бы и не узнали.
Политкевич грохнул кулаком по столу
— Твоя служба проворонила!
— Не кипятись. Все хороши, секретный отдел должен был первым делом озаботиться, и комитет партии, так любой проходимец пролезет, они ведь документы проверяли через партконтроль.
— Но мы-то где были!
— Мы, Вацлав Феофилыч, следили. Не с того момента, как появился, а где-то через месяц-два заподозрили, и вели голубчика, скажем, с середины октября, потому что это не просто мошенник какой или авантюрист, наверняка шпион вражеский. А как всю банду накроем, тогда и его повяжем.
— С середины октября?
— Да, — Меркулов кивнул. — Ты же приказ отдавал, припоминай.
— Точно, — Политкевич вздохнул тяжело, — отдавал. Небось и сам приказ у тебя есть?
Меркулов улыбнулся, достал лист бумаги с печатью, показал Политкевичу, где нужно расписаться.
— Иногда я тебя, Александр Игнатьич, боюсь, уж очень ловко ты законом вертишь, — начальник оперсектора не колебался, ставя подпись.
— Мы с тобой одно дело делаем, это врагам советской власти нас надо бояться, — Меркулов усмехнулся, — Ленинград что, молчит?
— Особоуполномоченный приедет, как только операцию проведём. Тут такое дело, товарищ Меркулов, что если мы эти миллионы провороним, то и расстрелять могут. А если найдём хотя бы часть, то по ордену дадут. У тебя уже второй будет, так, глядишь, как красный командир Блюхер ими обвешаешься.
Травин, выйдя из монастыря, повернул не направо, к работе, а налево, на Свердлова, и сразу за Сергиевской церковью вышел на Пролетарский бульвар. До дома Станкевича он добрался за десять минут неспешным шагом, сто двадцать червонцев почти не оттягивали карман. Сергей и не такие деньги видал, в том же Рогожске золотишком-то побольше в мешке оказалось, но вот эти ощущались нехорошо. Одно дело трофей, а тут кинули кость за старика, которого и допрашивать не пришлось. Старичок мерзкий, товарища своего порезал, на других стучал, коммунистов помогал вешать, но всё равно, не такой заработок Травин искал, уж лучше вагоны разгружать, чем пыточной заправлять.
Время близилось к семи, и он надеялся застать нужного человека дома. В этот раз порховского замка на двери не было, Сергей постучал и тут же, без приглашения, зашёл.
Савушкин сидел, обхватив наушники руками, вошедшего он не слышал и чуть ли не подпрыгнул, когда Травин похлопал его по плечу.
— А я ведь к вам, товарищ Савушкин, по делу, — Сергей придавил инженера к стулу, наклонился, глядя прямо в глаза. — Говорят, жалобу вы на меня написали, что приёмник я у вас купил незаконно?
— Это недоразумение какое-то, — Савушкин побледнел, попытался высвободиться, но Травин держал его крепко. — Честное слово, меня не так поняли. Я ведь только написал, что продал вам ламповый приёмник, а на него специальное разрешение нужно, раз граница рядом, вы тогда пришли, я в суматохе и забыл предупредить, а как зовут — тоже не догадался.
— Забыл, значит, — Сергей нахмурился. — Ты чего это, Савушкин, на меня поклёп наводишь? Может, думаешь, я шпион германский?
— Нет, честное благородное слово, — инженер аж перекрестился, — и в мыслях не было.
— Ну хорошо.
Травин внезапно улыбнулся, отпустил радиолюбителя, выйдя из двери, спустился на площадку между первым и вторым этажами. Ждать пришлось совсем недолго, Савушкин выскочил из комнаты и побежал на второй этаж. К Лакобе.
***
Надя если и не пела от счастья, то только потому, что, во-первых, не могла, от слабости любое движение приводило к тошноте и головокружению, а во-вторых, Черницкая, эта ведьма, постоянно рядом шастала, осматривала. Матюшина чувствовала перед ней неловкость, эта старуха её спасла, рану зашила.
Сергей появился, словно герой романа, и отдал ей свою кровь. Пока переливали её, Надя была в сознании и всё слышала, и недовольство Черницкой, и вредную эту девочку, которую Травин воспитывал. Очень плохо воспитывал, разве можно говорить такое, что они брат и сестра, у неё, между прочим, чувства, и она уже взрослая, чтобы понимать, кто ей брат, а кто любимый человек. А потом этот любимый человек стоял, прижав руку к её щеке, жаль, что ведьма вокруг кружила и злобствовала. Правда, выписался Травин в тот же день, но теперь он всегда с ней, внутри, можно сказать. Матюшина мечтательно улыбнулась, представила, как они с Сергеем будут гулять по весенним улицам и целоваться, и уснула.
Глава 18
Глава 18.
— Так я решила остаться, — Черницкая отставила рюмку, зачерпнула ложкой чёрной икры, — а Меркулов моего отца знал хорошо, они в одном корпусе служили во время Империалистической, и после революции мы виделись. Он, когда увидел, что я перебираться насовсем хочу, предложил мне работу. Я сначала отказывалась, но потом… Понимаешь, тут всё не так ощущается, многие люди даже немцев и эстонцев поддерживали, когда оккупация была, а там, на той стороне, ненависть ко всему русскому очень чувствуется, словно раньше они её тщательно скрывали, а вдруг как стало можно, это прорвалось. Даже в Изборске сейчас, когда эстонцев не намного больше стало, они себя так ведут, словно это их город изначально, русские школы закрывают, театры, газеты, начальников своих ставят, надписи везде на эстонском и финском. А ведь там брат Рюрика княжил, Трувор, отсюда, считай, русская земля пошла.
— Ну и деньги не лишние.
— Да, — докторша вскинула голову, — не лишние. У меня сын, его кормить надо, одевать. Вечно это продолжаться не может, три, четыре года, в лучшем случае пять. А потом секретный сотрудник примелькается, станет обычным, а я из медицины уходить
