Александр Трубников - Рыцарский долг
– Как говорил мой покойный дядюшка, граф Гуго де Ретель: «Кто никому не доверяет, тот никогда не будет иметь друзей». Я-то уж грешным делом подумал, что «Акилу» захватили разбойники, а это, оказывается, твои новые слуги, пейзанин. И это я для того за тобой чуть не полгода гонялся по Франции и Бургундии, чтобы погибнуть под колотушкой какого-то охламона?
Из люка показалась рыжая вихрастая макушка.
– Робер!!! – Не веря своим глазам, Жак бросился вперед. – Все назад, опустить оружие! Это свои. Неужели это ты, дружище? Я чуял, что ты остался жив, но встретить тебя здесь и сейчас…
– Интересно, а кого ты рассчитывал увидеть? – спросил, выбираясь наверх, достославный рыцарь. – Архангела Гавриила? Устроил, называется, приятелю приятный сюрприз – обложили как медведя, да чуть колотушкой не прибили. Ну да ладно, теперь обо всем по порядку. Но прежде всего – обед. Твой капитан Понше жаден, как цистерцианский монах. Всю дорогу от Марселлоса он кормил меня, словно простого пассажира, одним лишь черствым хлебом и солониной, так что для начала давай как следует поедим, выпьем доброго бургундского вина, а затем обстоятельно отвечу на все вопросы, что вертятся сейчас у тебя на языке.
Оторопевшие копейщики, два незадачливых телохранителя и еще не до конца оправившийся от пережитого страха Понше с удивлением наблюдали за тем, как их хозяин-рыцарь и рыжий коротышка-шпион, обнявшись, идут на бак, где уже был накрыт и сервирован стол.
Надув парус свежим ветром и с шумом раздвигая воду, «Акила» быстро двигался на юг – капитан Понше рассчитывал еще до захода солнца бросить якорь в одной из бухт на входе в Сицилийский пролив. Друзья закончили завтрак и теперь отдавали должное красному бургундскому вину – пять бочонков терпкого напитка с виноградников Монтелье, заставляющего кровь быстрее бежать по жилам, были предусмотрительно припасены в трюме. Однако, глядя на то, как лихо Робер осушает кубок за кубком, Жак всерьез опасался, что их может и не хватить до конца плавания.
Им прислуживал старый слуга, изгнанный из баронского замка после смерти своего хозяина и нанятый в Арле, на постоялом дворе, где он пытался устроиться на работу. Убрав грязную посуду и поставив на стол три больших кувшина с вином, старик удалился, оставив друзей одних. Положа руку на сердце, уединением это назвать было трудно. Хор и Папикий, под видом исполнения своих охранных обязанностей, держались в поле видимости, пытаясь уловить хоть слово из негромкой беседы, а из-за фальшборта кормовой башни то и дело появлялась и исчезала голова Понше, который со страхом ожидал наказания.
– Ну, по правде сказать, приятель, – Робер, вальяжно откинувшись на спинку стула и положив ноги в коротких сапогах на подставленный табурет, начал, наконец, рассказ. С довольной физиономией и привычно топорщащимися в стороны усами, он разительно напоминал досыта накормленного амбарного кота. – Я сам, когда очнулся, решил, что нахожусь на том свете. Все завалено камнями, скалы совсем другие, вокруг ни души, одно лишь воронье скачет. Лежал, ждал, когда за мной ангелы прилетят, чтобы, значит, к святому Петру отвести, пока, прошу простить великодушно, мне до ветру не захотелось. Да так, еще раз прости, приперло, что больше лежать не смог. Выбрался из-под тел, облегчился и вдруг подумал: «И какой же это загробный мир? Где в Писании сказано, что души пьют, едят да облегчаются?» А, стало быть, я еще жив…
Робер налил вина, надолго приложился к кубку, опорожнил его, вытряс капли на язык, довольно запыхтел, поправил усы и продолжил:
– В общем, оценил я обстановку, понял, что битва давно закончилась, увидел следы наводнения. А солнышко пригревает, трупы, того, сам понимаешь… Ну, думаю, если я отсюда не уберусь, то тогда точно Богу душу отдам. Разогнал стервятников, сбросил доспехи, чтобы не мешали, кое-как перевязал раны, приспособил вместо костыля обломок копья, да и захромал по ущелью в обратную сторону. Почему в обратную? Хоть убей не скажу! Крови я потерял изрядно и уже почти ничего не соображал. Шел я так день, потом ночь, пока совсем сил не лишился. Ну, думаю, от смерти все же так и не смог убежать. Высмотрел неприметную ложбинку, залег. Тут у меня горячка и началась. Долго ли лежал – не ведаю. Очнулся, словно тот тамплиер Годдар из легенды, – подо мной меховая подстилка, над головой звезды переливаются, где-то неподалеку ручей весело так журчит, рядом костерок потрескивает, а дымок, от него идущий, чем-то вкусным пропитан, так что слюнки текут. Только вот у огня сидела не сарацинская принцесса, а древний старик, одетый в шкуры. Оказалось, отшельник, в горах живущий сорок лет, Ансельм. Он меня нашел и травами целебными выходил.
Робер увлекся и повысил голос, при этом охранники явно оживились и начали вытягивать шеи. Жак повернул к ним голову и сделал страшное лицо. Хор и Папикий немедленно скрылись за мачтой.
– Дня через три я окончательно пришел в себя, – продолжал между тем Робер. – Тут и припомнил свою шуточную клятву. Ну, помнишь, тогда, ночью, побожился, что если живым останусь, то подамся в отшельники. Вот, думаю, это и есть знак свыше. Делать нечего, меч свой закопал и стал готовиться к послушанию. Ансельм, как узнал о моем решении, обрадовался несказанно: «Мне, – говорит, – недолго уже осталось, а этим местам без нашего брата-отшельника никак нельзя оставаться. Только так сразу тебе здесь оставаться нельзя – не выживешь. Нужно научиться от лихих людей укрываться да хлеб насущный добывать». Два месяца он меня по Трансиордании водил, отшельничьим наукам обучал, так что теперь я эти горы знаю не хуже, чем родное мерланское болото. Ох и места, я тебе доложу, приятель! Одни подземные реки, что на десятки лье тянутся, чего стоят… Будет время, расскажу о таком, чего ты в жизни не слышал и не видел. Вот так, от ущелья к ущелью, добрались мы, наконец, и до нашего места боя. Там-то уже, кроме косточек обглоданных, ничего не осталось. Решил я хоть их похоронить по-христиански. Однако искал-искал, а доспехов-то ни твоих, ни братьев не нашел. Не оказалось там также и останков Толуя и Чормагана, а вместе с ними пропали и кибитки. Пал я на колени перед Ансельмом: «Христом Богом прошу, – говорю, – пока я обет не принял, помоги разузнать, что с моими друзьями случилось». Ну, старику это что «Отче наш…» прочитать – он ящеркой по скале поднялся, сразу же увидел, что после землетрясения появился новый завал, да меня по камушкам к монастырю и привел. Там я и понял, что случилось, а чего не понял, мне Ансельм объяснил. Проводил меня через расщелину к выходу, по которому вы это место покинули. По оставленным следам сказал, сколько там было человек и как они выглядели. Понял я, что Сен-Жермен и Толуй решили саркофаг здесь оставить, а сами за помощью отправились. Показал он мне и место, где вы его спрятали. Хорошо укрыли тайник, он бы его и не нашел, если бы не знал, что там, в конце галереи, еще одна пещера была.
– Вы вскрыли тайник! – Жак даже привстал с места, выплеснув на палубу вино из кубка.
– Господь с тобой, – ухмыльнулся Робер. – Ты, Жак, как был вилланом, так и остался, хоть по пять золотых шпор на каждый сапог нацепи. Ансельм долго сидел у той замурованной стены, а потом сказал, что внутри находится неупокоенный дух самого великого завоевателя, каких еще не видел свет. Что дух этот заперт древним заклинанием, которое тем, кто тайник сделал, не иначе как сам дьявол нашептал. Что заклинание это не только заперло дух в пещере, но и заговорило пещеру от тех, кто попробует в нее проникнуть. Так что саркофаг там как был, так и остался.
– Ну, слава Богу, – облегченно вздохнул Жак.
– Так то оно, конечно, так, – кивнул Робер, – только отшельник еще сказал, что запертый заклинанием дух войны со временем набирает все больше силы, и если его не освободить в ближайшее время, то позже он, вырвавшись на волю, развяжет войну, страшнее которой и быть ничего не может.
Друзья надолго замолчали. Воспользовавшись паузой в разговоре, слуга подскочил к столу и вытер тряпкой пролитое вино, которое показалось Жаку кровавым пятном.
– Тут, – продолжил Робер, – я и решил, что хошь не хошь, а обет исполнять нужно. Решил отшельником здесь же и остаться. Братья-то, думаю, рано или поздно сюда обратно вернутся, а я спрячусь, да и погляжу на них хоть одним глазком. Заодно и за тайником присмотрю, чтобы чужие до него не добрались. Ансельм мне назначил еще месяц послушания, для испытания твердости веры, да и оставил меня одного. Я для себя пещеру присмотрел. Живу не тужу, охочусь, травы собираю, молюсь. Ох, Жак, такая на меня тогда благодать снизошла, что я уж и не понимал, как это раньше мог в миру жить да смертоубийствами промышлять. Жду не дождусь возвращения Ансельма, чтобы обет принять. И все бы хорошо, но как начну думать о том, как ваша судьба там, в миру, сложилась, так сердце начинает болеть. И видения еще эти почти каждую ночь приходили. То вспомню битву при Бувине, как мы с Недобитым Скальдом англичан рубили, то наше путешествие на «Акиле», турок этих несчастных. А то встают перед глазами багдадские минареты, наш обед на берегу Тигра, да еще глаза Хафизы…
