Валерий Елманов - Правдивый ложью
Дело в том, что приходившие в момент открытия решеток уже не имели гарантии на «билет в первый ряд».
Честно говоря, я ушам не поверил, когда услышал от своих ребят-гвардейцев, дежуривших на стене близ Никольских ворот, что за ними в момент открытия толпилось не меньше двух десятков человек.
А зря не поверил.
Оказалось, что это мелочи в сравнении с Фроловскими и Константино-Еленинскими – самыми ближними к крыльцу со стороны Пожара.
Обитатели Занеглименья толпились у Знаменских, Боровицких и Портомойных[73] ворот. Но особой популярностью стали пользоваться те, что располагались под Безымянной башней[74], которую именно тогда прозвали Судной – оттуда было ближе всего.
Оцепление моих ратников каждый раз стояло насмерть, охраняя узкое свободное пространство для действующих в судебном заседании лиц, поскольку первых усиленно толкали вперед прочие, пытаясь пробраться поближе.
Но больше всего мне запали в память слова Тимофея Шарова:
– Славен будь, царевич, – сказал он Годунову. – Всяко о тебе мыслил, да и князю Федору Константинычу, признаться, не во всем вера была, когда он о тебе сказывал. Теперь же зрю, доброго ученика он вырастил. – И уже мне: – Ты береги его, княже. Не дай господь, случись что с Дмитрием Иоанновичем, и лучше царя для Руси не надобно.
Видя такой ажиотаж, престолоблюститель сгоряча даже предложил перенести судебные заседания на Пожар, но я разубедил его.
Во-первых, приговор и вообще все действо. Из задних рядов все равно плохо слышно, так что начнут переспрашивать, и поди их перекричи, а голос у Федора хоть и звонкий, но глотка не луженая.
Глашатая брать для оглашения? Можно, но ведь самый смак в том, что приговор оглашает лично сам царевич. Перед царскими палатами иное – пусть там из дальних рядов тоже не особо видно, но хоть хорошо слышно.
Во-вторых, дефицит мест дает особую изюминку. Есть чем гордиться и хвалиться – попал, просочился, влез на удобное местечко, аж с самой заутрени встав там как вкопанный и намертво.
К тому же особо упертые в настойчивом желании занять место получше позже удостаивались своеобразной награды. Их весь день, разинув рот, слушала вся Москва.
Не зря говорят: «Врет как очевидец». Рассказчики, клявшиеся и божившиеся, что находились буквально в двух шагах от царского помоста – не исключено, что в ряде случаев именно в этом они не врали, но только в этом, – несли такое, что хоть стой, хоть падай.
Однако и это в плюс.
Они все преувеличивали, следовательно, престолоблюститель согласно их описанию выглядел даже не рыцарем без страха и упрека, а куда круче. Он и мудр, и умен, и разоблачить сумел, и заступиться. Словом, хоть сейчас нимб на затылок или куда там еще и прямым ходом в рай.
Прочие участники процесса описывались ими соответственно. Виновный – гнусный коварный злодей, оправданный – тихий робкий праведник.
Вот исходя из всего этого мы и не стали менять место судебного заседания.
К тому же Федора теперь частенько можно было увидеть то в торговых рядах на Пожаре, то на речной пристани близ Яузы, то в какой-нибудь из многочисленных слобод, раскинувшихся в Москве и даже за ее пределами.
Что же до попыток Дмитрия бороться с этой популярностью, то у меня получалось успешно одолевать весь его сенат. Как учил Суворов: «Не числом, а умением».
Хотя хвалиться тут особо нечем, и моих заслуг в этом немного.
Дело в том, что его советники пользовались исключительно стандартными схемами, не внося ничего нового, а я, хоть и был у престолоблюстителя один-одинешенек, зато вооружен технологиями, прошедшими успешные испытания на практике в ходе избирательных кампаний двадцать первого века.
Жаль, конечно, что в свое время мне не довелось принимать участие в выборах какого-нибудь депутата, поскольку я считал всех кандидатов без исключения, как бы это деликатно сказать, лицами, не заслуживающими моего доверия, но тут вполне хватало и поверхностных знаний.
Более того, даже те попытки «перетянуть одеяло на себя», которые пытался предпринять Дмитрий за счет своих указов, мне удавалось не только нейтрализовать, но и вывернуть в свою сторону.
Делалось это легко.
Все гонцы в основном приезжали в Москву к вечеру, так что их поначалу вели сразу к Годунову. Там свиток передавался из рук в руки Федору, который с ним тщательно знакомился, а гонца вели в трапезную, где кормили и поили до отвала, словом, оказывали самый радушный прием.
Тем временем по указу велась тщательная работа.
Быстренько выписанные мною из него льготы в момент доводились до Игнашки и бродячих спецназовцев, как я окрестил ребят, гуляющих по Москве под личинами нищих, ремесленников и прочих. Те тут же рассыпались по столице и начинали свою пропагандистскую работу в пользу… Федора.
Да-да, я не оговорился.
Мол, был слух, о котором доподлинно вызнал шурин свекра троюродной сестры, приходящийся тестем куму двоюродной племянницы, будто престолоблюститель, радея о своем народе, отписал Дмитрию, что надо бы сделать для простого люда то-то и то-то.
Более того, ребята орудовали с изрядным перехлестом, но тоже, разумеется, по моей указке, то есть к дарованным Дмитрием льготам я прибавлял и еще или преувеличивал те, что имелись в указе.
Конечный результат?
Горожане, прослышав о прибытии гонца с указом и сборе на Пожаре, разумеется, внимательно выслушивали очередные царевы льготы, свободы и послабления, дружно кричали «Славься!», адресованное царю-батюшке, но далеко не с таким ажиотажем и напряжением голосовых связок.
Оно и понятно. Образно говоря, когда тебе обещан «мерседес», то, получив в конечном счете «жигули», ты тоже возрадуешься, но далеко не так бурно.
Кроме того, эти крики, по сути, адресовались не только государю, но и Федору Борисовичу, поскольку напрашивался логичный вывод, что без подсказок и просьб последнего сам Дмитрий, как знать, может быть, и не вспомнил бы про свой народ.
Вдобавок выходило, что как раз царевич испрашивал у государя для простого люда о-го-го, а Дмитрий Иоаннович зажимал и давал всего-навсего «ого». И оно тоже ничего, спасибо, конечно, но о-го-го было бы гораздо лучше.
Это уже черный пиар в отношении конкурента.
Да что там говорить, когда я к рекламе Федора ухитрился приспособить даже… «мамочку» Дмитрия. Инокине Марфе была организована по ее прибытии в Москву такая встреча, что только держись.
Монахиня обомлела уже на Ярославской дороге, когда к ней прибыло торжественное сопровождение, включая самого Годунова, и далее ее пересадили в обтянутую дорогим алым сукном карету и везли через Москву со всевозможным почетом.
Встречала «мама» Дмитрия все это настороженно, опасаясь подвоха, а говорила с Царева места на Пожаре так, словно это были ее последние слова в жизни, которые она тем не менее твердо решилась произнести.
Однако ничего не случилось, и никто ее не собирался убивать за высказанную во всеуслышание «правду» о чудом спасшемся сыне.
Но страх все равно не покидал ее.
Даже в своей келье в Вознесенском монастыре, которая превратилась, судя по роскоши, в обычную царскую опочивальню, она тоже спала беспокойно – не иначе подспудно опасаясь, что придут среди ночи люди царевича и удавят ее.
Лишь спустя пару дней она несколько осмелела, поняв, что ее жизни ничто не угрожает. К тому же сам Годунов оказывал ей постоянные знаки внимания, лично заезжая поприветствовать мать государя, держась при этом весьма почтительно.
– Это как на учебе в полку, – пояснил я, когда уговаривал его пойти на такое «непотребство», как он выразился поначалу.
Хорошо, что мне вовремя припомнился армейский устав, где четко регламентировалось, как солдат обязан относиться к офицеру. Примерную суть я ему и изложил.
– Если человек, на твой взгляд, плох, то ты в глубине души имеешь полное право презирать его, ненавидеть – да что угодно. И в отношении матери Дмитрия от тебя тоже не требуется уважать ее, а только оказывать внешние знаки. К тому же она – монахиня, вот и представь, что ты склоняешь колено лишь из почтения к ее духовному званию, не более.
Уговорил.
Правда, пробыла она в Москве недолго. Согласно очередному государеву указу, мы уже через четыре дня проводили ее – опять-таки со всевозможным почетом и в роскоши, сопровождал аж целый стрелецкий полк – на встречу к сыну.
И тут же слухи, которые стараниями моих людей расползлись по столице, начиная с первого же дня ее пребывания. Было в них и о почтении, и об уважении, и о заботе Годунова.
Словом, народу и здесь оставалось в очередной раз умиляться своим юным, красивым, разумным и во всех отношениях замечательным престолоблюстителем.
Что же до Дмитрия, то он и впрямь опасался Москвы.
Выехать из Серпухова и две недели героически преодолевать жалкую сотню верст, отделяющих сей град от столицы, – это ж какая дикая скорость передвижения должна быть?
