Rein Oberst - Чужой для всех
— Молчать! Швайне! Швайне! — кричал он и, стараясь выслужиться перед комендантом, не жалея сил бил русских военнопленных. Его поведение послужило сигналом для штубе-эльтерстеров (старшие по отделениям, как правило, из уголовных элементов Германии). Они с садистским наслаждением, недолюбливая русских за их стойкость и жизнелюбие, также стали избивать военнопленных. Обессиленные и беззащитные люди кричали от дикой боли, падали полумертвые на землю. Отдельные из узников пытались увернуться от ударов, что еще больше злило уголовников, и те, доставая их, наносили им еще более серьезные увечья, выкрикивая оскорбления.
Пистер отступил на несколько шагов назад, чтобы лучше наблюдать за побоищем и, переговариваясь с гестаповцами, хлопал в ладоши, когда кто-то из заключенных падал от удара на землю. Для него это было привычным зрелищем. Эсэсовский конвой, блестя на солнце касками и автоматами, стоявший по периметру строя, ослабил собачьи поводки. Рвавшиеся вперед овчарки, почувствовав легкость добычи, яростно лая, набросилась на заметавшихся людей. Плотный строй заключенных дрогнул и стал сбиваться в огромную кучу. Душераздирающие вопли, лай, смех повисли над толпой обреченных. С некоторых мест послышалось грозное роптание: — У… Сука…! За что?
В ответ – шелестящие автоматные очереди над головами узников и грозные окрики.
Ольбрихт на мгновение остолбенел. Он не знал, как поступить в этом случае. Он впервые столкнулся с лагерными порядками. Он понимал, что избиение палками русских военнопленных офицеров – неприемлемо в обращении с ними. Но он знал и другое, что такая жестокость была общепринятой нормой в концентрационных лагерях. Он не хотел своим либерализмом навлечь на себя внимание офицеров Гестапо.
У Киселева расширились зрачки от картины явного убийства русских офицеров. — Что это, господин подполковник? — сдерживая себя от гнева, тихо, задал он вопрос Ольбрихту. Но тот был растерян, не зная, что предпринять. — Убивают наших людей… — повторил разведчик. Но Франц молчал и бездействовал. От возмущения Киселев заскрипел зубами, сжал кулаки и, не думая о последствии своих действий, рванулся в бой. С яростью, выхватив «Вальтер» из кобуры, он сделал два предупредительных выстрела в воздух. Затем стремительно подскочил к рослому оберблок-эльтерстеру и на глазах изумленных гестаповцев нанес тому резкий удар по голове рукояткой пистолета. Раздался хруст проломленного черепа, брызнула кровь. Старший по бараку вскрикнул и рухнул к его ногам.
— Отставить!!! Прекратить стрелять! — заорал Киселев на немецком языке. — Всем встать в строй! Пристрелю каждого за саботаж! — его грозный окрик молнией пронесся над плацем. Эффект от неожиданной выходки офицера Вермахта был настолько велик, что толпа узников и караульные эсэсовцы притихли. Овчарки, заскулив, прижались к ногам поводырей.
Комендант лагеря на мгновение потерял дар речи. Он не мог поверить своим глазам и ушам, что здесь в Бухенвальде, в лагере смерти, в его вотчине, где он росчерком пера, простым взглядом посылал ежедневно десятки узников в крематорий, где любая его прихоть выполнялась мгновенно, какой-то майор из Генштаба отдал команду ему – оберфюреру СС.
— Майор…! — взревел в ярости, хватаясь за сердце, оберфюрер. — Я вас застрелю, мерзавец! Как вы смеете…?
Киселев, не обращая внимания на разъяренный визг престарелого, почти шестидесятилетнего коменданта, строевым шагом подошел к Ольбрихту и четко отрапортовал: — Господин подполковник! Это был провокатор. Мне пришлось вмешаться во избежание массового убийства отобранных для эксперимента русских офицеров. Я действовал строго по инструкции, выданной мне накануне.
Франц быстро оценил ситуацию, выйдя из состояния заторможенности. Он смекнул, что надо выручать русского разведчика, пока не одумались офицеры Гестапо и не схватили его за дерзость поступка. — Да, да, майор! Вы действовали правильно, похвалил он Киселева. — Господин оберфюрер, — Ольбрихт повернулся к коменданту, который все еще держался за сердце и, закатив глаза, как рыба хватал воздух ртом, — проверьте всех старших бараков и отделений. Среди них есть саботажники и предатели нации. Они чуть не сорвали нам задание, которое находится под личным контролем фюрера. Благодаря мужеству майора Шлинка эти мерзавцы были остановлены. Я требую их строго наказать. Всех отобранных русских офицеров отправьте в барак, — Ольбрихт бросил беглый взгляд на строй. Несколько узников было убито, они лежали в стороне. — Кроме тех, — он вздохнул с сожалением, — кого уже нельзя вернуть. Готовьте этап. На работы русских не посылать. Еды не лишать. Это мой личный приказ. Выполняйте!
Пойдемте, господин майор, — Ольбрихт указал Киселеву в сторону выходных ворот, — здесь слишком спертый воздух…
Два дня Ольбрихт и Шлинк просматривали личные дела русских заключенных, отдельных вызывали на беседу. С их помощью фильтровали совсем ослабленных и неблагонадежных для задуманной операции. Всего было отобрано триста семьдесят человек. Оставалось определить будущего командира штрафного батальона. Оберфюрер СС Пистер избегал встреч с гостями из Берлина и в их дела не вникал. Он согласился с превосходством положения подполковника Ольбрихта, тем более он чувствовал, что-то неладное с сердцем и старался не волноваться. Однако в последний момент перед их отъездом он вновь схлестнулся с Ольбрихтом. Главной причиной послужил беглец, о котором Ольбрихт не забывал. Франц интуитивно потянулся к нему. «Возможно, это тот, кто ему нужен, как руководитель, как командир над отобранным батальоном, — подумал он. Ведь действительно, за все время существования концентрационного лагеря Бухенвальд из него никто не смог убежать. И здесь новая попытка. Сколько надо иметь силы духа и мужества, чтобы решится на такой поступок».
Когда они отобрали людей, составили список штрафбата и подготовились к его эвакуации, Франц вновь напомнил коменданту о русском беглеце.
— Так он расстрелян, господин подполковник, — неуверенно произнес комендант.
— Это не может быть, господин оберфюрер. Я же вас просил оставить его в живых. Где его камера, ведите нас к нему.
— Перестаньте, господин подполковник. Зачем он вам сдался? Пользы от него никакой, он больной и тощий.
— Я сказал, ведите! — настоял на своем Ольбрихт. — Смелее. Я жду.
— Хорошо. Одну минуту. Дежурный! — Пистер поднял трубку прямой связи с дежурной службой комендатуры. — Срочно свяжитесь с расстрельным отделением. Я отменяю казнь русского беглеца. Что? Поздно…? Разберитесь, я иду туда, — комендант медленно оторвался от трубки телефона, не глядя на Ольбрихта, вышел из-за стола, набросил на себя шинель, надел фуражку и тяжело ступая, вышел из кабинета. — Идите за мной, — на ходу позвал он офицеров.
Затрещала деревянная лестница. Все трое спустились на первый этаж комендатуры и прошли по узкому коридору к бункеру-карцеру с множеством обшарпанных дверей камер, где сидели заключенные штрафники. Дежурный надзиратель по команде коменданта открыл камеру с номером 1. Крохотная одиночная камера с закрытым окном-намордником была пуста.
— Где он? — Франц начинал злиться.
— Сдался вам это русский, — переведя дыхание, проворчал недовольно комендант. — Он преступник, беглец. Если он еще живой, я сделаю показную казнь.
— Оберфюрер! У меня не хватает на вас терпения, — закипел Франц. — Несмотря на ваши заслуги перед Рейхом и почтенный возраст, я по прибытии в Берлин вынужден буду написать на вас рапорт. Позже вы будете сожалеть по поводу своей несговорчивости с нами. Чтобы вы удостоверились в моих полномочиях и моих возможностях посмотрите сюда. — Франц раздраженно достал из внутреннего кармана «gelber Ausweis» и поднес его к лицу коменданта.
У Пистера округлились глаза, задрожали губы, он, не говоря ни слова, забыв надеть фуражку, с непокрытой головой выскочил из бункера. Охрана, недоумевая, побежала за ним в сторону медицинской части. Туда же проследовали Ольбрихт и Шлинк.
В кирпичном одноэтажном здании, где проводились медицинские опыты и лечили заключенных, по длинному коридору прохаживались эсэсовцы. Под их присмотром находились заключенные евреи из вновь прибывшего этапа. Они стояли плотно друг за другом в ожидании медицинского осмотра и возбужденно перешептывались. Конвой сегодня к ним был добр и не мешал их разговору, только посмеивался над ними. По команде младшего офицера СС, он был в белом халате, в дальнюю, с массивной дверью, комнату по одному заводили заключенных, где был установлен ростомер. После осмотра оттуда никто не выходил, но это заключенных не смущало. Им объяснили, что их выпускают через другой выход, чтобы не создавать давки.
— Где он? — заорал на весь коридор оберфюрер, ворвавшись в учреждение. Узники притихли как мыши и прижались к стенке. К коменданту сразу подбежал начальник расстрельного отделения.
