Роберт Харрис - Фатерланд
Участвовавший в пытках врач был стар и горбат. Маршу, которого переполняло чувство благодарности к нему, казалось, что он, должно быть, много лет прожил в этом подвале. В кожу въелась местная пыль, под глазами темные мешки. Не произнося ни слова, он очистил рану, промыл её прозрачной жидкостью, пахнувшей больницей или моргом, и туго забинтовал. Потом, по-прежнему молча, они с Кребсом помогли Маршу подняться на ноги и посадили на стул. На столе перед ним появилась эмалированная кружка со сладким забеленным молоком кофе. В здоровую руку вложили сигарету.
4
Мысленно Марш выстроил стену. По ту сторону он поместил мчавшуюся в машине Шарли. Стена высокая, сложенная из всего, что могло собрать его воображение, – огромных валунов, бетонных блоков, обгоревших железных остовов кроватей, перевернутых трамвайных вагонов, чемоданов, детские колясок, – и протянувшаяся через залитые солнцем поля и леса Германии, подобно увиденной им когда-то на открытке Великой китайской стене. Сам он ходит часовым перед стеной. Он никого не пустит за стену. Все остальное они получат.
Кребс, опершись обеими локтями о стол и положив подбородок на сложенные пальцы, углубился в чтение записей Марша. Время от времени он отрывал руку, чтобы перевернуть страницу, занимал прежнюю позу, продолжая читать. Марш сидел, глядя на него. После чашки кофе и сигареты и, главное, укола, притупившего боль, он был на грани блаженства.
Кребс кончил читать и на мгновение зажмурил глаза. Неизменно бледное лицо. Потом расправил страницы и положил перед собой рядом с записными книжками Марша и Булера. Выровнял их, словно на параде, – с точностью до миллиметра. Может быть, под действием наркотика Марш вдруг отчетливо увидел все окружающее: как на дешевой волокнистой бумаге слегка расплылись чернила и от каждой буквы расходились мельчайшие волоски; как плохо был выбрит Кребс: взять хотя бы этот пучок черной щетины в складке кожи под носом. Он был убежден, что слышит, как в тишине, стуча по столу, падают пылинки.
– Вы меня убили, Марш.
– Я убил?
– Вот этим. – Рука Кребса повисла в сантиметре от записей.
– Зависит от того, кому известно, что они у вас.
– Только одному работающему в гараже кретину унтершарфюреру. Он обнаружил их, когда мы пригнали вашу машину, и отдал прямо мне. Глобус ничего не знает – пока.
– Вот вам и ответ.
Кребс, словно вытирая насухо, энергично растер лицо. Прикрыв глаза ладонями, принялся разглядывать Марша сквозь растопыренные пальцы.
– Что это такое?
– Читать умеете?
– Читать-то умею, но понять не могу. – Кребс схватил бумаги и начал листать. – Ну вот, к примеру, что такое «Циклон Б»?
– Соль цианисто-водородной кислоты. До этого они применяли окись углерода. А ещё до этого – пули.
– А это? «Аушвиц-Биркенау». «Кульмхоф». «Бельзец». «Треблинка». «Майданек». «Собибор».
– Места уничтожения людей.
– А эти цифры: «восемь тысяч в день»…
– Столько они могли уничтожить в Аушвиц-Биркенау, используя четыре газовые камеры и крематорий.
– А это: «одиннадцать миллионов»?
– Одиннадцать миллионов – общее количество евреев, за которыми они охотились. Возможно, им удалось выловить всех. Кто знает? Я что-то их не вижу, а вы?
– А вот фамилия: «Глобоцник»…
– Глобус возглавлял СС и полицию в Люблине. Он строил комплексы уничтожения людей.
– Я не знал. – Кребс, словно заразу, отшвырнул записи. – Я ничего этого не знал.
– Бросьте, знали! Знали всякий раз, когда слышали остроту о «поездке на Восток»; всякий раз, когда мать пугала шалуна, что, если он будет плохо себя вести, его отправят в печку. Мы знали, когда въезжали в их дома, когда захватывали их имущество, занимали их места на службе. Мы знали, но у нас не было фактов. – Он левой рукой указал на записи. – А здесь кости обросли плотью. И появились кости там, где был чистый воздух.
– Я хотел сказать, что не знал о том, что во всем этом были замешаны Булер, Штукарт и Лютер. Не знал о Глобусе…
– Конечно. Вы просто думали, что расследуете хищения произведений искусства.
– Это правда! Правда, – повторял Кребс. – В среду утром – вы в состоянии вспомнить, что было в тот день? – я был занят расследованием дела о коррупции в Немецком трудовом фронте: торговали разрешениями на работу. И вдруг совершенно неожиданно меня вызывают к рейхсфюреру для разговора с глазу на глаз. Он рассказал мне о раскрытии колоссальной аферы с произведениями искусства, в которую втянуты отставные государственные чиновники. Партии может быть причинен огромный моральный ущерб. Делом занимается обергруппенфюрер Глобоцник. Я должен немедленно отправиться в Шваненвердер и поступить в его распоряжение.
– Почему вы?
– А почему нет? Рейхсфюреру известно о моем интересе к искусству. Мы об этом и говорили. Мои обязанности ограничивались составлением описи сокровищ.
– Но вы, должно быть, поняли, что Булера и Штукарта убил Глобус?
– Конечно. Я не идиот. Знаю репутацию Глобуса не хуже вашего. Но Глобус действовал по указанию Гейдриха, и, если Гейдрих решил дать ему полную волю, чтобы уберечь партию от публичного скандала, кто я такой, чтобы возражать?
– Кто вы такой, чтобы возражать? – повторил Марш.
– Давайте начистоту, Марш. Вы утверждаете, что их смерть не имела никакого отношения к афере?
– Абсолютно никакого. Афера – совпадение, послужившее удобным прикрытием, только и всего.
– Но она придавала смысл делу. Была объяснением того, что Глобус служил исполнителем государственной воли и почему он делал все, чтобы помешать расследованию силами крипо. В среду вечером, когда я все ещё занимался описью картин в Шваненвердере, он ворвался разъяренный – из-за вас. Сказал, что вас официально отстранили от дела, а вы вломились в квартиру Штукарта. Мне было приказано отправиться туда и доставить вас, что я и сделал. И должен сказать, что, если бы это зависело от Глобуса, вам тут же была бы крышка, но помешал Небе. Потом, вечером в пятницу, мы обнаружили на сортировочной станции то, что приняли за Лютера, и, казалось, дело закончилось.
– Когда вы узнали, что это не Лютер?
– Около шести утра в субботу. Глобус позвонил мне домой. Он сказал, что, по его сведениям, Лютер жив и намерен в девять встретиться с американской журналисткой.
– Узнал, – уверенно заметил Марш, – потому что ему намекнул кто-то из американского посольства.
– Что за чушь, – фыркнул Кребс. – Узнал потому, что линию прослушивали.
– Не может быть…
– Почему не может быть? Смотрите сами. – Кребс открыл одну из своих папок и достал лист тонкой бумаги. – Его среди ночи спешно доставили со станции подслушивания в Шарлоттенбурге.
Марш прочел:
«Исследовательская служба.
Совершенно секретно.
Г745, 275.
23:51.
МУЖЧИНА: Вы спрашиваете, что мне нужно? Как вы думаете что? Убежище в вашей стране.
ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь.
МУЖЧИНА: Я могу заплатить.
ЖЕНЩИНА: Это не…
МУЖЧИНА: Я располагаю информацией. Надежными сведениями.
ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь. Я приеду за вами. Мы поедем в посольство.
МУЖЧИНА: Слишком рано. Еще не время.
ЖЕНЩИНА: Когда же?
МУЖЧИНА: Завтра утром. Слушайте меня. В девять часов. Большой зал. Центральная лестница. Все поняли?»
Он снова слышал её голос; казалось, ощущал её запах, мог её коснуться.
Что-то шевельнулось в глубине памяти.
Он отодвинул листок в сторону Кребса. Тот вернул его в папку, продолжая разговор:
– Что было дальше, вам известно. По указанию Глобуса Лютера прикончили, как только он появился, и, скажу откровенно, это меня потрясло. Сделать такое в общественном месте… Я подумал: этот человек не в своем уме. Правда, тогда я не знал, почему он так не хотел, чтобы Лютера взяли живьем. – Он оборвал рассказ, словно забыл, где находится и какую роль должен играть. – Мы обыскали тело и ничего не нашли. Тогда погнались за вами.
У Марша снова разболелась рука. Глянув на нее, он увидел, что сквозь белую повязку просачиваются алые пятна.
– Который час?
– Пять сорок семь.
Она в пути почти одиннадцать часов.
Боже, как болит рука… Красные пятна расплывались, сливаясь друг с другом, образуя кровавые архипелаги.
– В этом деле участвовали четверо, – рассказывал Марш. – Булер, Штукарт, Лютер и Критцингер.
– Критцингер? – переспросил Кребс, делая пометку.
– Фридрих Критцингер, министериаль-директор рейхсканцелярии. На вашем месте я бы не записывал. – Кребс отложил карандаш. – Их беспокойство вызывала не программа массового истребления сама по себе – не забывайте, это были высокопоставленные партийные деятели, – а отсутствие надлежащего приказа фюрера. Ни строчки в письменном виде. Лишь устные заверения Гейдриха и Гиммлера, что таково желание фюрера. Можно ещё сигарету? – Насладившись несколькими затяжками, Марш продолжал: – Это лишь предположение, понимаете? – Его собеседник кивнул. – Я предполагаю, что они задавали себе вопрос: почему нет документа, непосредственно связывающего фюрера с этой политикой? Полагаю, они же и давали ответ: она настолько чудовищна, что нельзя, чтобы видели, что в ней замешан глава государства. Тогда в каком положении они оказывались? Они оказывались в дерьме. Потому что, если бы Германия проиграла войну, их бы судили как военных преступников, а если бы Германия выиграла её, то в один прекрасный день их могли сделать козлами отпущения за крупнейший акт массового уничтожения людей в истории.
