Your Name - Квинт Лициний

— А ты цитаты-то не воруй, — живо обернулась бабушка, — сам мысли формулируй. Цитата — ум дурака.

— А это кто сказал? — парировал я.

Папа негромко хмыкнул в бороду, родственники сдержано засмеялись.

— А… — бабушка безнадёжно махнула рукой, отворачиваясь, — раньше, если человек с трибуны что-то говорил, то он в это верил, по настоящему верил. Трибуны были! А теперь это — обычная работа, говорильня… А этот, — она кивнула на телевизор, где беззвучно шевелит губами монохромный Брежнев, — он даже плохо понимает, что читает. Да и остальные не лучше…

«Это ты его ещё через пять лет не видела, бабушка», — подумал я, — «это ещё живчик…»

— Суслов — бледная моль, — продолжила она анализ, подцепляя вилкой шпроту, — то же мне, идеолог — ни одной своей мысли не родил. Да он, как марксист, даже Сталину в подмётки не годится. Косыгин, кроме экономики, ничего не видит и не хочет видеть. Громыко из-за границы не вылезает. Никого живого в Политбюро не осталось. Если только свежую кровь запустить… Кстати, Машеров, говорят, в Белоруссии хорош.

Я справился с обязательной программой — громадной тарелкой неизменно вкуснейшего оливье и заколебался: бутерброд с сервилатом или отварной язык, раз уж не наливают? Традиционный стартовый шампусик родичи раскатали, даже не взглянув в мою сторону, массандровский мускат тоже пролетел мимо, только ароматом ноздри пощекотал, а оставшаяся рябина на конъяке, пожалуй, для меня сейчас крепковата…

Выбрал язык и начал его пилить, прикидывая так и этак. Машеров — это, возможно, ресурс. Вот только что я могу для него поделать? Если я буду успешен, тот грузовик и так не встретится ему на дороге.

Дверь распахнулась и впустила громадную парящую супницу с самолепными пельменями. Густой ароматный шлейф заполнил комнату, я сглотнул слюну и просяще протянул маме тарелку. Этот молодой организм — как бездна, в нем без следа исчезает всё, что не закинь, и ещё просит…

Выступление Брежнева в телевизоре закончилось, и дядя, наклонившись, включил звук.

— Первомай шагает по планете, — торжественно объявила дикторша начало международного блока.

— За праздник! — провозгласил дядя в очередной раз, и хрустальные рюмки, разбрызгивая гранями разноцветные блики, дружно сдвинулись к центру и зазвенели. Интересно, какая у меня сейчас норма по этанолу?

Ловили меня двое. Один — настоящий гигант, с громадной выпяченной челюстью, низким покатым лбом и выпирающими далеко вперёд надбровными дугами. Классический тормознутый акромегал. Мимо него можно было бы попытаться проскользнуть и уйти на скорости, если бы не второй — невысокий и резкий, напоминающий поглаженного против шерсти кота. Этот не было заторможен, напротив, быстрые глаза блестят, словно пару минут назад вынюхал дорожку. От него убегать рисковано, пробегать мимо — бесперспективно.

Третий, очень низенький, почти карлик, с мерзкой полоской усиков под характерным носом, не бегал, а, заняв позицию на круглой башенке, возвышающейся над крышей, контролировал участок вокруг дома и сейчас спокойно раздавал сверху команды:

— Он не ушёл ещё. Хан — встань в коридор между лестницами и не спи. Котовский, осматривай первый этаж и слушай, он может попытаться через окно уйти. Тут я его винтарём и сниму.

Надо же — Котовский, угадал я с повадками…

— Какой винтовкой? — недоуменно переспросил Хан в полголоса у макушки Котовского.

— Молчи, идиот… — простонал тот тихо в ответ, — просто молчи…

Гигант недоуменно пожал плечами, и они вышли. Я с облегчением сменил опорную ногу и чуть-чуть приоткрыл дверцу, увеличивая зону обзора.

Если вырвусь, я этому Хану шоколадку куплю. Ящик шоколадных конфет. «Золотой Нивы», её Брежнев, наверное, не зря любит… Только бы ногу не свело…

— Эй, — опять донёсся сверху баритон, — выходи, не тронем. Отдашь, что взял, и разойдёмся краями.

Ага, уже поверил. Три раза. Вспоминаю, как рыбкой мелькает в синих от наколок пальцах Котовского финка с наборной рукоятью, и опять покрываюсь крупным ознобом.

Эти прятки-догонялки начались минут десять назад. Я уже расслаблено нёс потяжелевшую сумку к выходу, когда чуть не столкнулся на повороте с невесть откуда взявшимся Ханом. Да, это его тяжёлую поступь я тогда услышал за углом и был вынужден, наплевав на шум, прыгать через лестничный пролёт и нестись по коридору ко второй лестнице только для того, чтобы обнаружить, что чёрный выход надёжно заперт.

Ну как надёжно… Этот замок даже для такого неопытного взломщика, как я, скорее видимость. Было б у меня хотя бы три минуты…

Мне повезло дважды. Во-первых, они меня пока не видели, и ловят сейчас дерзкого мужчину неизвестной степени опасности, а не тощего подростка.

Ну почему, почему я не взял пистолет?! Боже, посмотрите на меня — какой дурак погибает… Сейчас бы ушёл, как белый человек… Взял на мушку, загнал в подпол, заставил вытолкнуть лестницу наверх и, пока они там цирковую пирамиду будут строить, ушёл бы, только хвостиком вильнул — и лови ветер в поле…

Мечты, мечты…

Второй раз мне повезло, когда, услышав поднявшийся в доме многоголосый шум, я успел тихо подняться по дальней лестнице в ту самую обзорную башенку, что возвышается над третьим этажем, и переползти незамеченным по крутой, норовящей скинуть меня крыше к приоткрытому чердачному окну на другой половине дома.

На этом везение закончилось. Когда я прокрался мимо запертых дверей вниз к прихожей, то обнаружил, что выход уже закрыт на ключ. Метнулся к высокому окну со старинными шпингалетами и услышал быстро приближающийся из глубины дома топот. Всё, на что меня хватило — это, как в дурном кино, залезть в нижнюю тумбу узенького резного буфета, притворить изнутри дверцу и, извернувшись, застыть в крайне неудобной позе.

В тот момент я не испытывал никаких высоких сожалений по поводу «mission failed». Меня переполнил чистый, ничем не замутнённый животный страх. Молодому телу просто хотелось жить, и это желание легко смело всё. Я не понесся наугад с криком ужаса лишь оттого, что не мог рассчитывать на ослабевшие ноги. Поэтому я замер, как замирает в траве детёныш антилопы, почуявший поблизости рыканье голодно рыщущего прайда.

Жадно, словно от этого зависело обнаружат меня или нет, приник к узкой замочной скважине.

Сначала мимо пробежали широченные бёдра Хана, и махом прошлась громадная ладонь с неестественно длинными пальцами. Мама дорогая, оценил я размеры, да он же одной кистью может взять меня сверху за темя и поднять… Сейчас он рванёт дверцу, пронзила молнией догадка, и я, оцепенев, познал, что шевеление волос на голове — это не метафора.

Не успело сердце, бухнув под горлом, погнать в виски следующую шумную волну, как в узком туннеле перед глазом появился, пугая первобытной красотой, нервно жаждущий моей крови клинок. Он огляделся, нашёл мой расширенный зрачок и вогнал в него острый блик, а затем нырнул вниз, волоча за собой руку второго подручного. На короткий миг она замерла неподвижно, давая себя рассмотреть, и сквозь густые клочковатые заросли волос, отвратительно жёстких и рыжих, проступила не оставляющая надежд на милосердие вязь наколок. Ослабев, я хотел глухо простонать, но мне повезло — воздуха в лёгких уже не было.

Прерывисто, не заботясь о шуме, втянул в себя жаркий, наполненный пересохшим столярным клеем воздух, и, когда круги перед глазами улеглись, опять приладился к скважине, в глубине души надеясь, что самое страшное уже увидено.

Не-е-ет! Всё предыдущее поблёкло, когда я увидел предвкушающий оскал Сомосы. Ясно, абсолютно вне всяких сомнений понял, что смерть моя лёгкой не будет и подавился ещё одной волной ужаса.

— Нету, — с грустью констатировал Сомоса неожидано глубоким баритоном. — Хан, стой здесь, а ты ко второму выходу и слушай. Я на самый верх.

— А может…

— Нет.

— Сомоса, опасно.

Недокарлик грязно выругался и негромко согласился:

— Хорошо, проводи. Только брать живым. Надо выяснить, откуда про тайник узнал.

Они ушли направо, к лестнице и куда-то вверх, а я остался в паре метров от Хана, пытаясь унять гулкие удары сердца и понять, что делать и где допустил ошибку.

Детская самонадеяность, бесшабашность — вот что это такое. Глупая вера, что всё само собой сойдётся. Опять забыл, что не вмонтированы ещё тормоза в эти недозревшие мозги. Надо на будущее учесть… Если оно у меня будет. Если выберусь живым из логова Хунты — самой дерзкой банды Ленинграда этого периода, промышлющей грабежами и налётами на готовящихся к выезду евреев.

Скудные данные об этом объекте я насерфил из дедка-пенсионера. Остальные участники той драмы уже давно вовлечены в круговорот веществ в природе и сейчас распускаются там по весне почками и зеленеют травкой. А старый оперативник даже треть века спустя сохранил восхищение хитроумностью тайника, который главарь Хунты, Сомоса, самолично соорудил и долго использовал в своём загородном доме.