Михаил Валерин - Если судьба выбирает нас…
Победив в себе «светского труса», весь вечер боролся с желанием стать «светским пьяницей».
Впрочем, небезуспешно!
И даже не напился после того, как все разошлись, хотя и было такое желание. Однако усталость моральная и физическая была столь велика, что я рухнул на кровать и мгновенно заснул с мыслью: «Скорей бы уже на службу!»
2
В батальоне произошли большие перемены — теперь у нас три роты вместо четырех. Жандармерия вычистила из части «сорную траву», а первая рота была полностью расформирована и распределена по маршевым подразделениям. Для того чтобы упорядочить нумерацию, мою четвертую роту переименовали в первую.
Так что прошу любить и жаловать!
Начальство у меня теперь тоже новое. Подполковник Озерковский вследствие последних событий заполучил очередной нервный тик и был отправлен в отставку.
Нынче комбатом у нас подполковник Михаил Никифорович Чернявский — фронтовик, только что после госпиталя. Лихой и суровый дядька: одноглазый и с палочкой. Слуга царю, отец солдатам…
Собственно, из-за этой самой «одноглазости» Чернявского я и стал командиром первой роты. Точнее, из-за того, что новый батальонный командир нос к носу столкнулся с моим Савкой.
— Эге, братец! Видать, я не один тут кривой? — возрадовался подполковник, выслушав уставное приветствие моего денщика. — Ну-ка рассказывай, откуда ты тут таковой взялся?
Выслушав бесхитростный доклад и задав пару наводящих вопросов, Чернявский Савку отпустил. А потом, через несколько дней, ознакомившись с положением дел в батальоне, взял да и переназначил номера рот.
Необычность была в том, что тем самым был нарушен обычный порядок назначения. Поручик Пахомов, командир второй роты, был старше меня и по званию, и по выслуге, а следовательно, именно он должен был стать начальником роты под номером один. Причем независимо от того, какой именно роте этот самый номер был бы присвоен.
Чернявский решил иначе, так что теперь приходится соответствовать высокому званию.
Пахомов, кажется, сильно обижен данным назначением и последнее время стал гораздо менее приветлив в общении со мной. Подпоручик Сороковых, напротив, мне только посочувствовал — понимал, что все не просто так.
Свет на темное дело моего назначения пролил всезнающий и ироничный Юванен:
— Миха-и-ил Ники-и-форофитч о-отшень саинтересова-а-лся ва-ашей биограф-фи-ей! И та-аше сте-елал не-есколка зфо-онкофф! И есчо-о о-он смо-отрел, ка-ак фы санима-аетесс с кренате-орами на пла-атцу-у!
— Все равно — ничего не понимаю! Помилуйте, Андрей Бенедиктович, при чем тут моя биография?
— А-а прито-ом что коспоти-ин потполко-офник исфо-олили упомяну-утть, мо-ол, мне-е не-е па-артчук, а нача-алник на-а ро-ту на-адопен!!!
— И чем ему Андрей Ильич не угодил? Подумаешь, «барчук»…
— Те-эм, что по-ороху не-е нюха-ал. А-а мо-ошет есчо-о че-эм. Не сна-аю-у!
Короче, тайна сие великая есть! Хотя я, кажется, догадываюсь, в чем тут дело: на днях Чернявский зверски вздрючил Пахомова при всем честном народе «за неуместную праздность и отсутствие прилежания в занятиях с подчиненными».
Ну что тут скажешь?
Служба!!!
Пятого февраля было подписано «Всеобщее перемирие» между всеми воюющими сторонами, с целым списком взаимных обязательств.
В нашей истории я такого удивительного документа не припоминал — там все закончилось в штабном вагончике маршала Фоша с учетом «четырнадцати пунктов»[160] от президента САСШ Вудро Вильсона.
Что характерно, тут не только не было послания к Конгрессу с перечислением вышеупомянутых «пунктов»: в этом мире Вильсон и вовсе не был президентом! Вот такие, понимаете ли, гримасы истории.
А 20 февраля в Париже открылась мирная конференция.
На год раньше… Учитывая реальный расклад сил в Великой войне на настоящее время, в этом не было ничего удивительного. Ничуть не сомневаюсь, что согласование всех условий мира и здесь займет как минимум год!
Первая мировая война закончилась… И хотя еще трудно судить об окончательных результатах, одно можно сказать точно — Россия победила!
И пусть победа далась нелегко, но мы сумели отстоять государство в прежних границах и с устоявшимся внутренним строем. Сейчас я еще не готов уверенно сказать, хорошо или плохо то, что сохранилось самодержавие: не было времени и повода к глубокому изучению этого вопроса. Однако в одном я уверен точно — призрак гражданской войны отступил, и теперь Россию ждет иное будущее.
А что это будет за будущее — посмотрим.
Дай бог, чтобы не хуже!
3
По столь знаменательному случаю я пригласил Генриха отужинать в ресторане и вообще приятно провести вечер.
Поскольку я не без оснований рассчитывал на гостеприимство Мулата Томаса, то не удивительно, что для моих целей вполне подошел ресторан-кабаре «Максим», что на Большой Дмитровке.
Зарезервировав столик в «ложе», мы с Литусом явились задолго до начала основной программы, ибо с утра мне нужно было быть в батальоне.
Генрих, находясь на домашнем излечении, откровенно изнывал от скуки, а поэтому несказанно обрадовался моему предложению.
Выпили, обсудили международную обстановку. Сообща пришли к выводу, что разрядке напряженности нет альтернативы.
А потом как-то сам собой разговор зашел о нашем ближайшем будущем.
— Я твердо намерен подать в отставку! — заявил Литус. — В войсках от хромого калеки толку мало, особенно в мирное время.
— Сейчас начнется активная демобилизация, и тех, кто сам не уйдет, об этом настойчиво попросят. Необходимость в многомиллионных армиях отпала, и в первую очередь будут увольнять именно офицеров «военного времени». И пускай таковых почти четыре пятых, но критерии отбора будут довольно жесткими.
— Возможно, ты прав, Саша.
— Я в этом абсолютно уверен!
— Пусть так! А что ты думаешь о своем будущем?
— Ну я уже не раз упоминал, что военная карьера меня не прельщает. Особенно в мирное время! Поверь, Геня, такого бардака, что я наблюдаю в запасном батальоне, и вообразить трудно. А уж когда весь полк станет условно «запасным» — война-то кончилась, — от такого счастья надо бежать подальше, пока не догнало! Учиться пойду… На юридический, скорее всего.
— Что ж, тебе виднее… Хотя мне всегда казалось, что ты просто создан для военной службы!
— Вот уж не знаю…
— Там, на войне, ты, Саша, всегда был так категоричен, уверен и немногословен! — Литус сделал паузу, подбирая нужные слова. — Я бы даже сказал, что ты был органичен! Как будто всегда знал, что нужно делать. И тебе всегда хватало решительности поступить именно так, как необходимо. Поверь, многие наши старшие офицеры тебе просто поражались и жестоко завидовали Казимирскому.
— Ты заставляешь меня краснеть! — Я с деланым азартом набросился на доставленное официантом жаркое.
Будем объективны, господа хорошие. Ну сами подумайте, как я должен был себя вести? Как восемнадцатилетний отпрыск хорошей фамилии с патриотическим туманом в голове? Так ведь не знаю даже, каково это выглядит со стороны! И вел я себя сообразно опыту былых тридцати трех лет. Продумывал каждый шаг, как разведчик-нелегал на враждебной территории. Вживался!
А получается — все равно облажался! Убедить — убедил, но создал о себе ненужное мнение…
— Геня, давай лучше обсудим твои планы на будущее!
— Планы мои просты и незатейливы. Собираюсь поступать на медицинский! — Генрих с некоторым вызовом посмотрел на меня.
— Если ты ожидаешь, что я буду тебя отговаривать или осуждать, — и не надейся! Только один вопрос: почему?
— Потому что считаю, что врачевать раны — занятие куда более почетное, чем эти самые раны наносить! Я видел, как работают врачи в госпиталях! Это тяжелый и нужный труд, направленный на благо людей. Созидательный труд! — Глаза у Литуса горели, словно он произносил эту речь с трибуны.
— Поздравляю! Достойный выбор! Хотя я уверен, что именно общение с доктором Финком в значительной степени повлияло на твое решение! Не суть важно! Давай-ка лучше выпьем за то, чтобы «доктор Литус» влился в ряды тех замечательных медиков, чей пример подв€иг его ступить на стезю Гиппократа! Ура!
— Ура!
Каюсь! Я не до конца был честен с Генрихом!
На самом деле никакой уверенности в выборе карьеры у меня нет! До сих пор мучаюсь вопросом — что же дальше?
Теперь лежу без сна, разглядывая лунную дорожку на полу комнаты, и думаю о том, куда бедному барончику податься.
Да! Мне крупно повезло, что я стал тем, кем стал! Мое сознание могло занести в тело какого-нибудь дикого бушмена или монгола. В пожизненного каторжанина, наконец! Но судьба сложилась иначе…
