Крепостной Пушкина 3. Война - Ираклий Берг
— Смотрите сами, Пётр Романович, несут трубки и кофе.
И верно, национальный вид десерта предшествовал собой явление нового, столь хорошо знакомого всем персонажа, что у Петра Романовича рука как-то сама собою сжалась в кулак.
— Рауф-паша! — Степан решительно опередил всех, выходя вперед и широко разводя руки в знак приветствия.
Турок даже не обратил на него внимания. Жестом который в Европе трактуется как презрительный, а на Востоке почитается величественным, он удалил всех пытавшихся зайти вслед за ним.
— Пушкин-ага! — с самым добродушным выражением лица которое только можно вообразить на лице человека лишенного принципов, Рауф в свою очередь приветливо протянул руки к главе русской миссии.
— Что вам угодно, милейший?
Турок только глазом моргнул на обращение применимое господином слуге. Всё с той же слащавой улыбкой, он засеменил к Пушкину.
Тот отстранился, делая два мелких шага назад. Турок остановился и внезапно пал ниц, как будто перед падишахом.
— Что это значит, любезнейший? — Александр изумился, но не стал менять выбранный тон.
Рауф приподнялся, воздевая руки к потолку и что-то неразборчиво бормоча.
— Во имя Аллаха! — только и смогли расслышать пленники.
— Что во имя Аллаха?
— Вас ждут ключи, паша, — Рауф сложил ладони домиком, — здесь, во дворе.
— Вы не могли бы выражаться яснее?
— Ключи от города, паша. — объявил турок как нечто само собой разумеющееся. — Они обошлись недёшево и стоили немалой крови, но теперь они ваши.
— Убирайтесь вон! — Пушкин был короток и ясен.
— Кхм-кхм! — Степан выразился ещё короче, но не столь ясно.
Турок задумался на несколько мгновений, после чего поддержал разговор молча. Он вновь распростерся ниц и ловко приблизившись почти ползком, ухватил Пушкина за ноги. Тот замер, ничего не понимая.
— Смотрите, чтобы не укусил. — внёс свою лепту в беседу Безобразов.
— Соглашайтесь, Александр Сергеевич, соглашайтесь! — не отставал сын Помпеевич.
Ненавидящий оказываться в положении нелепом, Пушкин резко освободился от объятий Рауфа, после чего отошёл в сторону, скрестив на груди руки.
Глава 24
В Семибашенном замке. Часть вторая.
Гнев — дурной советник. Александр повторял себе эту простую истину раз за разом, но все равно чувствовал, что близок к границам своего долготерпения. Как всякий склонный к эмоциональным вспышкам человек, Пушкин воображал себя обладателем редкого хладнокровия.
Будучи природным дворянином, Александр впитал и сочетал те особенности взгляда на окружающий мир, которые людям иного воспитания (например, тому же Степану) могли казаться противоречивыми.
Философы Просвещения утверждали, что человек стремится к свободе, и Пушкин одобрял эту мысль всецело. Действительно — сколько он себя помнил, то непрестанно стремился к свободе. К сожалению, вожделенная свобода искусственно ограничивалась ровно столько же, то есть иного он припомнить не мог.
Желание свободно есть что приходило в голову, или, вернее сказать, в руки мальчишке, пресекалась приставленным дядькой. Желание бегать где угодно и сколько угодно — им же, порою весьма болезненно. Приходилось мучиться за общим столом в твёрдо означенные часы и есть что дают.
В Лицее ситуация усугубилась тем, что вместо одного дядьки, свобода стала ограничиваться людьми многими, в первую очередь преподавателями. Александр тосковал на большей части занятий, оживляясь лишь на нескольких предметах. Какая скука сидеть и слушать невесть что, когда всё тело требует движения! Когда рука сама тянется шарахнуть чем-то тяжёлым какого-нибудь приятеля вроде Кюхли или Дельвига, после чего удирать от них с радостным хохотом. Увы — карающая длань эскулапов если не всегда пресекала, то грозно предупреждающе нависала над жаждой реализации этих чудесных идей.
Литературу Пушкин обожал во многом благодаря чувству искомой свободы даруемой воображением, но и здесь сталкивался с ограничениями.
Что поддерживало в тогда ещё мальчике дух, так это наивная вера в решительные перемены когда обучение завершится. Взрослые люди — вот баловни судьбы! Поскорее стать таким как они, сдать экзамены и жить как захочется! Став наконец взрослым и окунувшись в свободную жизнь, Пушкин густо краснел припоминая свою наивность. Всё стало только хуже. Количество всего, что он теперь должен неукоснительно соблюдать, выросло кратно.
Но с другой стороны, благодаря всё тому же образцу воспитания, Александр очень точно усвоил и запомнил множество правил которые прочие обязаны блюсти относительно его персоны, за соблюдением которых взирал с вниманием и требовательностью достойной тирана. Никто не мог безнаказанно выразить и малой толики неуважения к природному положению представителя древнего рода.
Наделенный от природы ясным умом, Пушкин стремился разобраться в сочетании одного с другим, вычислить некую формулу для примирения внутри себя неистребимой жажды свободы с пониманием необходимости ограничения её для всех людей.
Сперва он рвался в масоны. Таинственное общество вольных каменщиков, в котором состояла добрая половина известных ему людей (об отношении к людям, например, крестьян, в данном вопросе он не задумывался, отчего и выходила половина) увлекало воображаемой возможностью одновременной жизни в двух мирах. В одном — где соблюдается строгий этикет, детализированный церемониал и подчеркнутая разница в рангах; и в другом — где все равны и вольны говорить что вздумается. Конечно, вольность эта обусловлена тем, что «вздуматься говорить» можно лишь только о том как сделать мир много лучше чем он есть, но и того немало! К несчастью, Александр не подумал скрывать свои помыслы от лучших друзей, зачитав несколько набросков своих будущих речей о том как должно обустроить человечество как в целом, так и одной, отдельно взятой стране. Наброски эти ясно указывали на стремление открыть глаза всем и сразу, изобиловали обращением «брат» и «братья», желанием объяснить людям, что жить нужно праведно, а неправедно жить не нужно, и тогда всё станет хорошо. Сила слова кандидата привела слушателей в восторг, друзья обещали посодействовать в меру сил, но в масоны его не взяли. Пушкин обиделся.
Годы шли, но мыслительный поиск чёткого и ясного представления о возможности свободы человеческой личности не прекращался в голове поэта никогда. Потому он
