Эстер Фриснер - Псалмы Ирода
Он сжал ей грудь — ощущение, которое осталось почти незамеченным, пройдя сквозь черную пропасть оцепенения, разверзшуюся между разумом Бекки и ее телом. На мгновение на его лбу появилась морщина неудовольствия — Бекка поняла, что он знает, сколь бесчувственным становится ее тело. Тогда его рука так сжала ее грудь, что Бекка чуть было не закричала — от этого ощущения ей ускользнуть не удалось.
Адонайя оттащил Бекку подальше от стола и уложил на голом деревянном полу. Ее руки и ноги находились где-то на расстоянии многих миль друг от друга, так, будто ни кисти рук, ни стопы ног не были никогда частями одного тела. Она так и не уловила момент, когда он стал стаскивать с нее юбки, но зато почувствовала, как он грубо раздвинул ей ноги, так что одно колено со стуком ударилось о стол.
Зрение, обоняние и слух — вот все, что у нее осталось. Но этого было достаточно, чтоб отнять у нее убежище — уверенность, что все происходящее — лишь страшный ночной кошмар. Рот пересох. Когда он всем весом навалился на нее и просунул язык между ее губами, она почуяла горячую слюну с привкусом горелого цикория, яблок и хлеба.
Бекка попыталась ударить его, она призвала на помощь уроки, полученные у Марты Бабы Филы, которые она повторяла столько раз. Даже если твой противник крупнее тебя, даже если он повалил тебя на землю, все равно есть способы выкрутиться. Да они и были, и она помнила, как разучивала их, как овладевала шли. Но куда же они все подевались? Ее рука поднялась в изящном жесте, но Адонайя усмехнулся, перехватил ее в воздухе и сжал с такой силой запястье, что она даже ощутила боль.
— Ах, так ты тоже боец, Бекка? Пошла по стопам Пола? — Он грубо схватил в горсть ее лицо, так нажав при этом на подбородок снизу, что челюсти громко щелкнули. Медленно, медленно он вонзал свои ногти в щеки Бекки, с живым интересом наблюдая наступление той минуты, когда к ней придет ощущение боли. — Щепотка этого городского чуда позволила мне замедлить его движения до такого уровня, когда я смог справиться с ним. И еще меньше порошка потребовалось, чтоб взнуздать тебя.
Он вонзил ногти еще глубже, пока Бекка не застонала.
— «Ты будь осторожнее с этой штукой, Зах, — вот что я подслушал в разговоре горожанина и моего родителя. — Разбросай его по весне на поле, а осенью получишь богатый урожай. Понаблюдай и скажи нам, насколько больше ты соберешь зерна, чтобы мы могли сообщить об этом домой. Но будь осторожен. Эта штука годится только для поля! Если хоть крошка попадет тебе в легкие или под кожу, ты будешь парализован, и один Господин наш Царь знает, на какой срок». Парализован, — повторил Адонайя, скаля на Бекку сверху зубы. — Мне пришлось спросить у Линн, что значит это слово. — Он стал больно крутить сосок груди Бекки, пока она не издала громкий невнятный крик боли. — Но люди Коопа были неправы, Бекка! Их чудо помогло мне снимать урожай даже зимой.
Его рука между ног Бекки ощущалась ею как нечто неудобное, мешающее. Внезапно Адонайя заспешил, как спешит нетерпеливый ребенок, которому дали давно обещанную игрушку. Она почувствовала, что он вошел в нее. Боли не было.
«Видишь, мама, ты была неправа. Это вовсе не больно». Странная, полубезумная тень улыбки скривила ее губы. Она примет этот ужас, что обессилил ее, эту тяжесть, придавившую ее тело, это вторжение в ее недра, она примет это и превратит в повод для смеха. Этой шуткой она поделится с мамой — не с Хэтти, а с той мамой, которую Бекка когда-то любила. Хэтти живет, а та — другая — давно умерла, поэтому придется ловить призрак той матери где-то среди теней, чтобы кинуться всем своим измученным телом на пол, прижать призрак и поделиться с фантомом своими женскими секретами.
«Мама, зачем же ты так пугала нас рассказами о том, как больно это бывает впервые? Я ведь вообще ничего не почувствовала!»
И дух ее мамы тепло ей улыбнулся: «Ну, девочка, это потому что он тебя очень любит».
А вот это было смешнее всего. Ей так хотелось, чтоб был еще кто-то, кто смог бы посмеяться вместе с ней над такой отличной шуткой. Интересно, а Джеми нашел бы ее смешной? Ей пришлось до крови закусить губу, чтобы удержаться от громкого смеха.
Она заставила себя зрительно прокладывать дорожки сквозь лисьи волосы Адонайи, а потом попыталась связать все то, что он делал за прошедший день, с запахом, который исходил от его тела: «Запах древесного дыма… это значит, что он был возле кухни, а может, в роще… везут ли они убитых старух тем же путем, что и убитых детей?.. Котлы, пожалуй, слишком малы… Пища… разная… Наверняка он проверял зимние припасы…» Литания этих умозаключений уводила Бекку все дальше и дальше от той реальности, которая нависала над ней. Ее истинная сущность не имела ни плоти, ни костей, которые можно было бы унизить. Ее истинная сущность была так же далека от власти Адонайи, стремившегося подчинить ее, как и луна.
А он содрогался всем телом и рывками втягивал в себя воздух. Новый запах оскорбил ее обоняние. Когда он скатился с нее, она продолжала все так же смотреть в потолок. Она старалась создать лабиринт из рисунка древесных волокон на мощных балках, чтоб скрыться в его центре. Адонайе там никогда не найти ее.
Громада Адонайи возникла в поле ее зрения, разрушив все возведенные Беккой стены. Она закрыла глаза, чтоб не видеть его, но он рывком поднял ее на ноги и так встряхнул, что ей невольно пришлось взглянуть на него. Ее колени, видимо, сделаны из ваты.
— Что, не так страшно, как ты думала, а? Но в следующий раз я не потерплю твоих дурацких причуд. Девственница — еще туда-сюда. Ты сладенький кусочек, но у меня бывали и послаще. Если ты знаешь еще что-то, что может сделать тебя приятнее для мужчины, то я желаю, чтоб ты мне это показала. И побыстрее.
Он отпустил ее руки. Голова кружилась, и Бекка подумала, как странно, что ноги все-таки ее держат. Она попыталась сделать шаг, но тут же споткнулась, так что Адонайе пришлось подхватить ее, чтоб она не грохнулась на пол.
— Эва! Полегче! Ты скоро придешь в себя — может, через час, может, раньше. Порция, что я истратил на тебя, совсем крохотная. Видишь, уже и прежний цвет кожи возвращается.
Ее глаза последовали за его взглядом, ощупывающим ее тело. Все, что он оставил на ней, была распахнутая измятая блуза, спустившиеся вязаные чулки и туфли. Она засмеялась прыгающим сухим смехом, за которым не слышалось даже капли человеческого веселья.
Адонайя внимательно оглядел ее и покачал головой:
— Ну это уж чересчур!
Она не могла остановиться и хохотала до тех пор, пока не упала на грудь Адонайи, ухватившись руками за его рубашку. Он снова поставил ее на ноги, проявив столько же заботы, как если бы она была куклой, вырезанной из дерева. А она все еще смеялась, хотя по ее исцарапанным и покрытым ссадинами щекам уже текли слезы и она чувствовала, что они жгут ее, как маленькие раскаленные шарики.
Этот смех изменил Бекку сильнее, чем окаянная булавка Адонайи. Сквозь мокрые от слез ресницы она видела, как выражение его лица меняется от удивления к тревоге, от тревоги к недоумению, пока наконец он не уставился на нее с неподдельным ужасом.
Может, он решил, что она сошла с ума? Бекка знала — о таких случаях ходило множество рассказов. Сумасшествие иногда заразительно, в этом отношении оно ничуть не лучше больных легких. Теперь у нее было хоть и слабое, но все же орудие мщения, и она с радостью за него ухватилась, можно сказать, обеими руками. Она заставила себя хохотать еще громче, пока комки звуков, вылетавшие из ее груди, не стали походить на ревущее пламя, знаменующее конец мира. Она взывала из самых дальних, самых потаенных глубин души, из темно-багровой массы своего раздавленного сердца, чтоб ее безумие превратилось в огонь, который поглотит их обоих. Она хохотала и молилась так истово, что ей померещилось, будто она уже видит это пламя, а за ним — раскрытые объятия Джеми, ждущие ее.
Но ничто не ответило на ее молитву. Ничто, кроме молчания. Адонайя что-то бормотнул насчет того, что пришлет за ней позже, и выскользнул из комнаты. Бекка услыхала, что за ним звякнула щеколда, и поняла, что ее смех был недостаточно громок, но зато ее безумие оказалось сильнее тупой силы Адонайи. Она откинула голову назад и позволила слезам оросить ее виски. На вкус слезы были солоны, и к соли примешивался резкий металлический привкус крови. В памяти вертелись обрывки каких-то женских рассказов. На красном раскаленном фоне закрытых век мелькали картины, рожденные ритмично произносимыми фразами:
«И теперь, когда Господь увидел, что женщины все больше утверждаются в своей гордыне и именуют себя вершительницами жизни и смерти в Его собственных владениях, Его обуял гнев».
Тогда в спальне, где Рэй рассказывала эту историю, ярко горели лампы. Бекка представляла себе этих женщин далекого прошлого, одетых в сверкающие одежды, способные соперничать с радугой. Они торжественно шли по улицам города, блистающим золотыми башнями и легкими воздушными дворцами. И даже тогда, хотя Бекка и знала, что грешно изображать зло с красивым лицом, она рисовала себе этих женщин писаными красавицами.
