Василий Сахаров - Булавин

— Серьезно у вас все, новое здание, писцов прибавилось, и охрана строже стала.

— Расширяемся, — равнодушно бросил Лоскут. Затем он пристально посмотрел на меня, и заметил: — А ты вырос Лют, вытянулся, воином стал. Молодец, достойным казаком станешь.

— Растем, — подражая ему, с деланным равнодушием произнес я, хотя стоит признать, что похвала старого химородника мне была приятна.

Полковник усмехнулся доброй понимающей улыбкой, и сел за свой стол. Я расположился напротив, и обратил внимание на то, что с нашей последней встречи Лоскут сильно сдал, как будто высох всем телом и на его лице прибавилось морщин.

Он заметил мое к себе внимание и спросил:

— Что, постарел?

— Есть такое дело, — без лукавства ответил я, и предложил: — Может быть, тебе на природу выбраться и в лесу месяцок-другой пожить?

— Времени нет, Лют, дел чересчур много.

— Ты Троян, конечно, сам себе голова и человек жизнью умудренный, а я всего лишь мальчишка, но, на мой взгляд, дела могут подождать, и пока зима, тебе надо отдохнуть.

— Подумаю над этим, — полковник посмотрел на покрытое белоснежными причудливыми узорами окно, и спросил: — Что думаешь, Лют, отобьем царя?

— Да, — я не колебался, — но крови целые реки прольем, и никому от этого хорошо не станет, ни нам, ни Руси.

— Вот и я так считаю, а потому говорю твоему отцу, что надо прихлопнуть царя Петруху, и этим большую часть вопросов и проблем с себя снять.

— А он?

— Уперся и говорит, что это не по чести.

— Так может быть, мне с ним поговорить?

— Не получится. Он тебя слушать не станет.

— И что делать? Ты ведь наверняка уже все продумал?

— Есть мыслишки…

— Так излагай, чего тянешь.

Лоскут как-то искоса посмотрел на меня, мотнул головой, его седые кудри легко взметнулись, а в глазах появился лихорадочный фанатичный блеск.

— Когда мы с Кондратом на Кагальнике договаривались, чтобы казаков на восстание поднять, он поставил условие, что я поперек его прямого приказа не встану, и за это он не будет обращать внимание на то, что я и мои парни древнюю традицию чтим и химородников ищем. Теперь он этим пользуется, не дает мне полной свободы, а я свое слово нарушить не могу, сам знаешь. Поэтому, царя надо убить без разрешения Кондрата, но и без явного вмешательства Донской Тайной Канцелярии. Один храбрый человек пошел, к месту добрался, провел разведку и выполнил свой долг перед Отечеством и народом.

— И этим храбрым человеком должен стать я?

— Правильно. Кондрат, если даже что-то узнает, на родную кровь не поднимется, и мы ни при чем. Клялись, что не убьем царя, и мы его не трогали. Все в Войске были. Само собой, можно твоего батю одурманить, подчинить своей воле и заставить его принять мое предложение. Но зачем нам такой атаман, которого сломали? В общем, на тебя надеюсь. Откажешься, пойму, и другого исполнителя искать стану. Что скажешь, Лют?

Полковник навалился своим легким телом на столешницу и впился в меня взглядом, а я задумался и, как ни странно, не испытывая никакого волнения от предложения Лоскута, рассмотрел ситуацию с разных сторон. Готов ли я подписаться на такое дело, как убить царя? Да. Смогу ли я осилить путь к Москве? Разумеется. А прирезать человека? Моя подготовка позволяет это сделать, свою первую кровь я уже взял, и угрызений совести оттого, что убивал убийц ни разу не испытывал. А реально ли вообще умертвить самодержца всероссийского? Не сказать, что это проще пареной репы, но вполне возможно, и для этого даже не обязательно быть химородником вроде меня.

В полном молчании, гоняя свои мыслишки, я просидел около минуты. Сам себе задал порядка двадцати вопросов. Сам же на них ответил и, определившись, готов я к делу или нет, ответил на вопрос полковника:

— Я согласен, Троян. Только…

— Что только?

— Надо меня от бати прикрыть.

— Ну, это не проблема. Для всех, ты отправишься в Царицын. Временная командировка от Тайной Канцелярии. А на деле, с парой моих лучших проводников, которые ни о чем знать не будут, на Москву двинешь.

— Когда я отправляюсь, и сколько времени мне отводится на исполнение задачи?

— Отправляешься через три дня, Петра необходимо уничтожить до первых чисел мая, так что у тебя имеется четыре месяца.

— Нормально.

— Вот и хорошо, — Лоскут встал, я следом, и он проводил меня к дверям. — Завтра все подробней обговорим, а пока отдыхай, когда еще доведется.

Полковник, уперев худые и морщинистые руки в косяк, остался стоять в открытых дверях своего кабинета, а я покинул канцелярию и вышел на соборную площадь. Задача передо мной поставлена серьезная, но я не колебался и не смущался, знал, что она выполнима, и чуял, что в любом случае, вернусь в столицу Войска Донского.

Царевич Алексей лежал на своей кровати, его глаза невидяще смотрели в темный потолок, на котором плясали отблески нескольких свечей, а губы повторяли одну и ту же фразу:

— Господи за что… Господи за что… Господи за что…

В этот момент он и сам не понимал, что говорит, просто, как мантру шептал привычные с детства слова, которые не давали ему сорваться в пропасть безумия, и мысли его вернулись в прошлое, в то время, когда его отец, самодержец всероссийский Петр Первый еще был жив.

На удивление мягкая московская осень. Полки царя Петра входили в Москву. Стройные шеренги, под барабанный бой, печатали свой шаг и над русскими воинами развевались славные боевые знамена, многие из которых были пробиты пулями, попятнаны картечью и политы человеческой кровью. Возвращение царя с армией в столицу проходило с большой помпой, и толпы радостного московского люда сошлись встретить своих соотечественников. Раздавались веселые выкрики, на улицах ставили бочки с вином, и этот день должен был надолго запомниться горожанам.

Однако царевич Алексей, который стоял в окружении знатных российских вельмож и западных резидентов, наблюдающих за торжественным прохождением войск, хмурился и был невесел. Он смотрел на трофеи и пленных шведов, и хотел, как все простые люди, радоваться славной победе русского оружия. Но он слышал разговор послов, пристроившихся рядом с ним и переговаривающихся на немецком языке, и от их речей, царевич в бешенстве закусывал свои тонкие бледные губы и сжимал побелевшие кулаки.

— Господин Уитворт, — говорил датский посланник адмирал Юстас Юль, кивая на трехтысячную колонну шведских пленных, — вы считаете, что победа царя дутая?

— Да, — коротко отвечал ему сэр Чарльз Уитворт, полномочный и чрезвычайный представитель Великобритании (с этого года, после подписания унии с Шотландией, именно так стала официально именоваться Англии).

— И почему?

— У меня имеются очень хорошие и достоверные источники информации среди приближенных царя Петра. И я знаю, что пленные взяты не под Рудней, а под Лесной, и мортиры со знаменами, которые показывают народу, это еще Дерптская добыча.

Как раз в этот момент перед сановниками и важными гостями проезжали сваленные на телегу шведские полковые флаги, и датчанин, взглянув на них, согласился с англичанином:

— Вы правы. Я не вижу здесь знамен Вестманландского и Вестерботеннского полков. А в своем послании к русскому народу царь особо указал, что отличившиеся зверствами и жестокостью в сражении под Фруштадом королевские соединения разгромлены, и тем самым, убитые шведами пленные солдаты русского экспедиционного корпуса отомщены. Видимо, нас с вами пытаются ввести в заблуждение, сэр Чарльз.

Не в состоянии больше слушать речи, возомнивших о себе не весть что, заносчивых иностранцев, которые считают его народ дикими варварами, царевич отошел от них в сторону, и вновь посмотрел на русское войско. Выжившие в битве под Рудней, немногочисленные солдаты Рязанского и Псковского полков, гордо вскинув головы, по дарованной царем привилегии, в этот день шли впереди гвардейских полков. Они выжили в хаосе войны и выстояли против всей мощи знаменитой шведской кавалерии, и пушки на городских стенах, выстрелили холостыми зарядами, приветствуя этих сильных и несгибаемых людей, которые стояли по колено в своей и чужой крови, и не отступили. За ними настал черед семеновцев и преображенцев, среди которых, не смотря на осеннюю сырость, в открытой коляске, ехал царь Петр. Отборные воины гвардейских полков, высокие и широкоплечие русские мужики, самые лучшие представители своего народа, его элита, проходили торжественно и величаво. Но царевич смотрел не на них и не на шведских полковников и генералов, плетущихся следом, а на своего отца.

Петр Алексеевич Романов был худ и бледен, глаза навыкате, на голове треуголка с несколькими дырками от пуль, а пустой левый рукав простого мундира заткнут за армейский ремень. В этот момент, царевичу хотелось кинуться к отцу и как-то его поддержать, но он понимал, что никогда этого не сделает, духу не хватит, а тут начали выкрикивать славу царю и, подхваченный всеобщим ликованием, Алексей тоже кричал от радости и из его глаз лились слезы умиления. Снова палили городские пушки, приветствуя своего монарха и его гвардию, которые вернулись домой. Вверх летели сотни шляп и народ, на время, позабыв все претензии к царю, был рад ему так, как никогда до этого момента.