Непростые будни феодала - Макс Мах

- Но ты же нас к себе приглашал…

- А что изменилось? – посмотрел ему в глаза Ингвар. – Мы своих не сдаем кем бы они ни были. У нас по всему Северо-Западу христиан всех конфессий едва ли не половина. Но бунтовать против своих будут лишь единицы. Остальные будут воевать с нами плечом к плечу. А вот в юго-восточных княжествах, боюсь, начнется резня. Армия развалится, дружины… как пойдет, а австрийцы будут наступать по нашей крови. Им нас не жаль, и православные в этом смысле ничуть не лучше язычников. Славяне, хазары… Недочеловеки мы для них.

- Но ты-то северянин, - прищурился Федор, - варяг, викинг. Голубая кровь и германцам близкий родич.

- Я язычник, - напомнил Бармин. – Шведы им большая родня, а все равно, прежде чем заключить их в братские объятия, надо бы избавить их от язычников…

- В таком аспекте я проблему не рассматривал, - признался Федор, явно обескураженный словами Ингвара.

- А князь Северский, как думаешь, рассматривает такую возможность или тоже не опускается до частностей?

- Не знаю.

- Вот и я не знаю, а ты говоришь, рассказать…

- Можешь не раскрывать источник, но рассказать, я думаю, стоит, - после короткой паузы возразил Федор. – Если позволишь, я хотел бы участвовать в этом разговоре.

- Я тоже, - напомнила о себе Мария. – Пусть говорит при свидетелях.

- Ты что, не доверяешь отцу? – повернулся к ней Федор.

- Доверяю, - взяла она себя наконец в руки. – И доверяю, и люблю, но говорить мы будем не вчетвером, а впятером. Мать тоже пусть поучаствует. Если грядет война, я хочу знать, на кого и в чем мы сможем положиться. И хочу тебе напомнить, Федя, твоя жена и дочь - альвы, а их крести не крести, все равно в глазах правоверных они нехристи. Да и не люди, возможно.

- Вот черт! – Федор даже с лица спал. – Об этом-то я как-то не подумал. В прошлую большую войну европейским эльфам и оборотням досталось по первое число!

- Решено, - сказал он через мгновение, успев, по-видимому, все хорошенько обдумать. – С отцом будем говорить все вместе, а весной, как бы что ни сложилось… Ну, скажем, в апреле или в начале мая Катю и детей переброшу к вам.

- Они - родня, - пожал плечами Бармин. – Будут, если что, вместе с Дареной. Распишем для них полный протокол. Охрана, пути отхода, эвакуация. Я уже приказал на всякий случай приводить в порядок наш дом в Новом Пскове и крепость Скудер[8]. В Скудере нам сам черт не страшен, как у вас говорят. Там вокруг одни язычники живут, и колония сильная, с промышленностью, сельским хозяйством и собственными войсками.

- Думаешь, до такого дойдет? – еще больше помрачнел Федор, хотя, казалось бы, куда дальше?

- Не знаю, Федор, - поморщился Бармин, которому не хотелось говорить такое вслух, но и не сказать не мог. – Но, если мы отступим, за собой оставим только руины. Пусть живут под австрияками, если с нами не захотели…

Наверное, не стоило так говорить, потому что на каждого говнюка приходится, как минимум, трое вменяемых. Просто отморозки всегда громкие и деятельные, а нормальные люди… В прошлой его жизни, таких называли молчаливым большинством. Наверное, чтобы не оскорбить, назвав баранами. Но по факту, эти люди ни в чем не виноваты, и молчание их – это признание своего бессилия. Вот, скажем, жил Бармин когда-то в СССР. Все знали, что строй так себе, но возмущались только шепотом и между своих. Потому что те пару сотен, кто выступал, ничего, как ни старались, не изменили, но зато присели надолго. Это только потом, - после развала, - диссиденты утверждали, что это они героически побороли Советскую власть. Но, на самом деле, их заслуга в этом была настолько мизерна, что попросту стремилась к нулю. Страну погубили те, кто был у власти, а не те, кто молчал. Но молчание, которое им потом ставили в вину, оно же не на пустом месте возникает. Когда ты бессилен, остается только молчать. В Америке, к слову, тоже пришлось заткнуться, потому что свобода слова несомненно существует, но вот вылететь с работы никому не хочется. Ну или лишится гранта. Или еще что. Приехав в США, Игорь Викентиевич это не сразу понял, но вскоре стал свидетелем пары-другой инцидентов и быстро смекнул, что придется заткнуться и здесь. В университетских кругах, как выяснилось, нельзя хвалить республиканцев, положительно отзываться об Израиле и сомневаться, что венчание однополой пары в церкви – это правильный поступок. Одного из тех, с кем работал Бармин, легко и быстро задвинули в дальний угол, когда выяснилось, что он агитирует за Буша и восхищается Рейганом. Впрочем, не уволили, но кислород перекрыли. Другому досталось за то, что он бедолага, будучи евреем, активно поддерживал Израиль. Ему обструкцию устроили студенты, а руководство университета предпочло отмалчиваться. Ну а третью действительно уволили. Биолог, она посмела сказать, что с биологической точки зрения, есть только два гендера: мужской и женский, а с остальным – к психологам, ну или к психиатрам. Бармин был с нею согласен, - при всем уважении к гомосексуалистам, как к людям, имеющим собственные права, - он не понимал, зачем им венчаться в церкви, если в священном писании их предпочтения считаются грехом? Или зачем трансгендерам, половина которых попросту сумасшедшие, оспаривать постулаты биологии. Получалось, что считать себя чайником или Наполеоном – это болезнь, а утверждать, что «ты» «они» - норма. И все-таки он промолчал, потому что его еще в Союзе научили не высовываться. Так, собственно, и возникает молчаливое большинство.

И сейчас, если подумать, происходит то же самое: народ безмолвствует, но лучше ему от этого не станет. Паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Так что, жалко их было, этих безмолвствующих, но делать-то что? Ведь, если не удастся устоять под напором противника, придется бежать, и оставлять в этом случае врагу свои замки и заводы не выглядит правильным. Однако, они-то, то есть, Бармин и другие паны, может быть, и отобьются. Отобьются и уйдут на другой материк, оставив за собой выжженную землю, но на руинах-то останется жить как раз то самое молчаливое