Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
– А куда ж это ты намылился? – женщина поставила ведро, – тут все твои хлопцы, хай отдохнут трошки, горячего поедят. Если отаман – Голодный, так они тоже голодать должны, по–твоему?
Тип рассмеялся.
– Зараз, только с контрой закончим.
Продотрядовец уже даже и не матюкался, а просто верещал. Не хочется ему в могилу, только безглазому жить на свете очень тяжело и временами, вот как сейчас, еще и очень больно. Так тебе ж легче будет, снизу уже три товарища, да и на тебе трое будут. Тепленькая компания, еще и не остыли. О, уже и закапывают. Не скучай, коммунист. На том свете сочтемся.
Крысюк облизнулся в предвкушении обеда и зашагал вслед за Голодным. И галушек хватило и на самого атамана, и на жену, и на гостя, и трем прожорливым хлопчикам, маленьким и замурзанным. А вот все остальное не радовало – двадцать человек, пятеро из них – конные, семь гранат, вооружение по большей части обрезы. Было бы больше народу, но многие поуходили до Петлюры. Еще винтовки да маузеры трофейные, человек пять тоже вооружить можно, да и кони сгодятся. Для налета на банк какой – в самый раз численность, а для серьезной борьбы мало, ой мало. Да и за продотряд мстить придут, страшенный бой будет. Токо бы газами не потравили. Пулемет бы хоть какой, тогда б красные по–другому бы запели. Де ж его взять? И как при этом уцелеть самим? А если б установить той пулемет на том горбочке, то была бы прекрасная огневая точка. Галушки унюхала чья–то то ли теща, то ли свекруха, пришкандыбала к столу с мисочкой, глянула на чужого человека подслеповатыми глазами.
– Все воюете.
Голодный дернул плечом, продолжая жевать.
– А чего воюете? Потому что царя скинули.
– А то при царе не воевали, – лениво огрызнулся атаман, – то до японцев прицепились, то австриякам хвоста прищемили.
– От вы человек старый, отгадайте таку загадку – Адам пашет, Ева прядет – есть над ними царь на троне, в короне? – Крысюк отодвинул от себя полумисок, уже просто не лезло в него больше.
Бабка оскорблено удалилась на печку, прихватив свои галушки.
Стемнело. Не горят в Терновке огни – не город, нечего зря керосин палить. Ночь для того и ночь, чтоб спать. Это днем упахались, укопались. А сейчас только часовые по кустам сидят, да кажаны над ними пролетают, наперегонки с совами. И махновец возле кладбища стоит, в рукав курит, чтоб огонька не видно было. Тоже часовой, хоть и пришлый. Крысюк докурил, глянул через плечо на могилы. Вот в такую ночь всяка пакость и вылазит. Не мавка из лесу, так коммунист откуда–то. И мавка в этом плане даже лучше– загрызет да спать пойдет, а коммунист– он же не только убьет, а еще и все позабирает да в газету про тебя всякую гадость напишет, на весь белый свет опозорит, «кулацким белобандитом» окрестит. Та у тебя бы все кишки полопались, если б тебе так работать пришлось, як мне те буряки в одиночку сапать. И, заради всего святого, где автор той клятой статьи нашел белобандита–махновца? Ото ж як? Ото ж шо надо пить и чем закусювать? Тут буряковка не подходит. Чи он рожек наелся и самогонкой с порченого зерна запил? А некоторые люди сейчас спят в тепле, уюте и жинка под боком. А от моей, може, и костей не осталось. И насколько можно верить тому, шо про Деникина кажут? Если белые Киев займут – они тоже за хлебом по селам пойдут. И только такая разница будет, шо если красным продотрядам сопротивлялись, то пострелянные люди будут да порубанные, а белым – то повешенные.
Уже и день белый, нет в селе никаких бандитов, да вы что? Тут люди мирные, многие с войны калеками поприходили, им бы только свой шмат земли кое–как обработать да трошечки самогонки выгнать. Правду говорят, лес – повстанцу хата. У вас про степ кажут, а нам – лес привычнее. Собрал Голодный все свое войско, собрал ради дела опасного. От если от Терновки сначала направо, а потом – на дугу, то там будет Демьяновка, а там стоит ЧОН, и у них пулемет точно есть. К ночи доберемся, и, если все выгорит, то будем мы с пулеметом. А если нет – тогда постараемся пострелять их как можно больше. Молча идут, что говорить – все уже вчера сказано, кого–то благословляли, будто на плакате белогвардейском, а кого и прокляли. Только что лучше – чтобы мать прокляла или от голоду сдохнуть?
Старые люди кажут, что нет ничего страшнее материнского проклятья. Да так было, когда они молодые были, а сейчас – и поля минные, и газы отравляющие, и еропланы клятые, бомбы на головы кидают, и Деникин, и Шкуринский, и красные со своими выдумками навроде продотрядов. И всего лишь слова старой женщины. Не пули, не сабли, не штык в брюхо – просто слова. Что слова сделают человеку, который с одной войны пришел, да в другую угодил?
Да и перед гостем, шоб его об дорогу, – неудобно. Они и Мариуполь взяли, и белых бьют, и на одного комиссара целую гранату извели, а мы – сидим, як тарганятки за печкой. Повесили пару комсюков да продотряд перебили, тоже мне, борьба против диктатуры пролетариата. Махно хорошо, он свиснет – сорок тысяч придут. А Голодному – не очень, то ли красных боятся люди, то ли белых, вот и пришли до него те, кто до пана бухгалтера не попал.
И Кожух из хаты вылез да карабин свой снова на плечо закинул. Видно и впрямь допекли человека – он с германской войны Егория принес да шесть нашивок, за ранения. Идет, хромает – нога у него в колене не сгибается, к строевой не годен, да и глаза одного нету. А за ним – малой Дорошенко в трофейных сапогах, идет, як до тетки в гости. И что теперь делать? Як продотряд стрелять – так ему никто и слова не казал. Як он сапоги с комсюка снимал – та носи на здоровье. А як уже на настоящую войну – так что, домой его гнать? А надо бы было, сколько ему там, до войны пастушил, коней уже пас, сейчас ему чи пятнадцать, чи четырнадцать. За остальных Голодный не боялся, а вот малого было жаль. И хорошо, что свои дети еще не поняли, чего их отец живет в лесу.
Вечереет, солнце зашло, уже и Демьяновку видать, красный их флаг уже черным кажется. Хорошая примета. На улице четверо в шинелях скучают, штаб стерегут. Чоновцев полсотни, даже меньше, не один Голодный бока на земле отлеживает, гуляют тут Нож да Шило, у них человек двести, третьего дня порубали комсюков, сколько смогли. Нож – сам из красных, рабочий–путеец. Так и ему поперек горла новая власть стала. А про Шило знают, что атаман этот есть, да с большущим маузером ходит, а больше – ничегошеньки. Ну, Дмитро, ты хвалился, что у тебя гранаты хорошие – так кидай!
И пока они не очухались – быстро за ту хату! Махновец привычно нажал на спусковой крючок, с такого расстояния промазать просто невозможно. Малец изничтожил второго чоновца. Крысюк поспешно грохнулся на колени, прижал гашетки. Дело знакомое, дело привычное, и даже радостное – а подходите! Нас тут аж двести пятьдесят! Пулемет хлестнул по бегущим врагам. Голодный и Кожух рванули в штаб – может, что нужное есть, или важное, бумаги, приказы, планы продразверсток, карты. Кого–то по улице конь проволок. Свой? Или чоновец? Граната кому–то бракованная попалась, не взорвалась. Дмитро тоже пулю схватил, лежит. Пулемет заткнулся. Голодный, шурша картой и каким–то пакетом за пазухой, осторожно выглянул из чужой морковки, Кожух остался в штабе, из открытой двери высовывалась его нога в поношенном сапоге, порыжелом, но еще крепком. На атамана несся какой–то ошалелый краснюк, в новенькой, еще необмятой, шинели. Голодный выстрелил, куда попал. Аж самому неудобно стало, молодой ведь парень. Не стал отцом, так будешь скопцом.
О, этот, как его, Пацюк, рукой из–за пулемета машет. А Дорошенка уже бьют. Хтось в шинели. Ну не бьет, а схватил за грудки и трусит. Интересно как вышло– сын–повстанец, а отец до красных пошел. И как это они друг друга не постреляли? Атаман встал, отряхнулся, счистил с рукава раздавленного дождевого червя. Этот бой выиграли. И с десяток в плен сдались. Дорошенки уже просто орали друг на друга, без рукоприкладства. Малец прав, что толку стеречь хату, если придут красные и заберут даже тесто на хлеб. Нет, рабочий тоже голодный, ну так пусть купит себе еды, или там поменяет зерно на гвозди, или керосин, или ситец, или сеялку, раз деньгам веры теперь нет. А то взяли моду! Тут не только в лес пойдешь, а и месяц с неба отковыряешь заради избавления от товарищей рабочих.
Голодный когда–то, еще когда старичок Франц коптил небо, читал Маркса.
И Маркс ему не понравился. И, раз уже на то пошло – а разве здесь Германия? Или завод какой–нибудь? Или немецкий хрыч живого рабочего никогда не видел? То есть – немец тогда написал книжку про немецкую экономику, а краснопузенки восприняли ее как руководство к действию сейчас и здесь. Понятно ж, что дела не будет, то примерно як барана в бричку запрягать, – четыре ноги, роги, большой, сильный. Да только не ездят на овцах, хоть они тоже домашняя скотина.
Да и с пролетариатом не все гладко выходило – видел Голодный бедняков, и делились они на две категории – один жилы рвет, зарабатывает, света белого не видит, а второй – самогон жлуктит да жинку бьет. Первый, по Марксу – это будущий эксплуататор, а с пролетарием, что ко второй категории относится, даже присесть на одном поле неохота. Ему удобно не иметь орудий производства, если марксистскими терминами говорить, а по–простому – не будет он работать, потому что не хочет. Да и странно выходит – царя свергли, землю поделили, то хорошо. Может, и не надо никакой диктатуры? Нет, повылазили большевики откуда–то, сначала сюда немцев пустили, потом сами пришли, як саранча на поле пшеничное.
