Илья Тё - Абсолютная альтернатива

Сейчас наступало именно это, второе «либо», однако что кроется за ним — не знал уже никто. В Австро-Венгрии не было сильных рабочих партий, однако многонациональный состав «лоскутной монархии» являл собой даже более страшную взрывную смесь. В мгновение ока, вслед за откатом под Зборувом, все мягкое подбрюшье Германской империи, протянувшееся через половину Европы вплоть до швейцарской границы, оказалось обнажено.

Венгрия и Моравия, Чехия и Кроатия, Трансильвания и Словакия, Галиция и Воеводина, оккупированная австрийцами Сербия, Тироль, Словения, сама Богемия наконец — все эти огромные территории, четыре года прикрывавшие Германию с юга и позволявшие ей вести войну на два фронта, принялись требовать независимости от Вены и стали вдруг огромным пожарищем, полем для Революции, по которому двигались, затаптывая, а иногда и питая этот пожар оружием, союзнические войска.

Двух фронтов отныне не существовало — их стало двенадцать, двадцать! Каждый километр немецкой южной границы превращался теперь в новый фронт.

Маккензен, возвращенный в Берлин и поставленный (безнадежно) во главе генерального штаба, все еще пытался сопротивляться. Он стягивал войска, топил в крови бунты (где мог), надрывался в патриотических воззваниях к нации и солдатам. Откатившись от Риги, немцы спешно заняли Чехию. Немногие боеспособные части сконцентрировались в Берлине, а отдельный гвардейский стрелковый корпус, сорванный прямо из Вердена, ворвался в Вену, пытаясь водворить там порядок. Но все было бесполезно — в немецких тылах бесчинствовали республиканцы и коммунисты, анархисты, нацисты и прочий люмпенский сброд.

Французы первыми уловили идею царя Николая, столь ярко продемонстрированную Сахаровым. И воспользовались ею вовсю!

На франко-германском фронте на две недели наступило полное, абсолютнейшее затишье. Никто не наступал и не рассеивал над немцами газы. Никто не кидал на них танки и не поднимал в бессмысленные атаки многотысячные пехотные полчища. Восемь резервных французских дивизий (всего шестьдесят тысяч человек), объединившись с несчастной итальянской армией, только пришедшей в себя после поражений под Пармой, перешли через Альпы и менее чем за неделю, совершенно не встречая сопротивления, овладели Боснией и Хорватией, Тиролем и практически всем Адриатическим побережьем. В другое время подобная расточительность резервных дивизий обошлась бы французам дорого — немцы рухнули бы на Марну. Однако сейчас немцам не было дела до подобных незначительных мелочей.

Вторыми очнулись британцы. Рванув под Салониками и почти за неделю дошли до Дуная, овладев Сербией, Черногорией, северной частью Албании и выйдя к пригородам Белграда.

11 румынских дивизий, все это время сидевших на русском хлебе, стреляя в немцев русскими патронами и пощупывая украинских девиц, вернули себе Бухарест и наконец совершили то, что прописывал их Генеральный штаб еще до вступления в Мировую войну, — пройдя сквозь Карпаты вместе с русскими корпусами, они овладели лакомой Трансильванией!

Сражений не происходило нигде — союзнические армии просто шли. Их некому было останавливать, ибо после казней офицеров, бегства генералов и массового дезертирства австрийской армии более не существовало. Однако внезапно на ее трупе возникли части венгерской армии, чешской армии, сербской армии и даже армии Австрии.

Все эти удивительные достижения наступающих не являлись чем-то из ряда вон выходящим и фантастическим — энциклопедия Каина сообщала, что в реальной земной истории после падения государственной власти в России откат русских войск на германском фронте произошел на гораздо большее расстояние и почти столь же быстро. После революционного переворота в Питере немцы и австрияки не захватывали территории, не сражались — они именно просто шли, не встречая сопротивления. Защитников не было — русские части истаивали дезертирами так же, как это делали сейчас австрийцы.

Слушая сводки с фронта, я истерически хохотал. Вселенная рушилась, могущество центральных держав, с их славной военной историей скатывалось в пропасть, снесенное помянутым «снежным комом», покатившимся от маленького толчка. А впрочем, разве не может убийство двух монархов привести к тому же эффекту, что и смерть одного? Великая тысячелетняя Россия рухнула на пороге победы — сраженная отречением своего Государя. Было ли странным то, что две немецкие империи исчезли с карты Европы, сраженные смертью двух своих Императоров?

Одновременно с наступлением союзников пришла пора оторваться и русской армии. Сквозь пробитую под Карпатами брешь из многострадального Зборува по расходящимся направлениям к Кракову и Варшаве была брошена кавалерия. Русская конница не занимала позиций для будущей обороны, не уничтожала бегущие немецкие части и не охотилась на дезертиров — она рвалась в Польшу, скользя по широким тылам. Этим скользящим маневром мы отрезали от Германии гигантскую армию, стоящую в Бресте и Гродно в громадном, на сотни километров котле.

Ни средств, ни сил, ни организационных возможностей для вывода слабодисциплинированных голодных толп у командующего остатками Восточного фронта генерала фон Гофмана уже попросту не имелось. Да собственно, уже не было причин выводить.

Спустя сутки после выхода наших частей к Варшаве, в маленьком вагоне под Барановичами, генерал от кавалерии фон Гофман объявил командующему русским Западным фронтом Лукомскому о сдаче порученных ему сил ввиду невозможности дальнейшего сопротивления.

Еще через час германский премьер-министр Эберт, извещенный об отсутствии с известного времени немецкого Восточного фронта как явления в природе, радировал Клемонсо о готовности рейха к полной и безоговорочной капитуляции.

В этот торжественный час телеграф, как одно из гениальнейших творений человеческой мысли, сыграл свой финальный и самый звучный аккорд. Как только ответная телеграмма от Клемонсо легла на стол Эберта, Великая война завершилась.

Выстрел «манлихера» во дворце одного Императора и взрыв колотушки в бункере у другого — завершили всемирную бойню менее чем за месяц.

Псалом 16

Россия — государство не торговое и не земледельческое, а военное.

Призвание его — быть грозою для всего света.

Москва еще спала. Прощание с Императорской фамилией завершилось рано — карманный не показывал еще и девяти. Ингумация произошла на Новодевичьем кладбище сорок дней назад, и сегодня, по неизвестному мне православному обычаю, проходило поминание усопших. По местной традиции поминки проводились трижды — в день похорон, через девять дней и через сорок. Особый ритуал — поминальная трапеза должна была начаться после обеда, пока же у меня имелись примерно четыре часа относительно свободного времени.

Трупоположение членов Императорской семьи традиционно происходило в соборе Петропавловской крепости, однако после разрушения последней огнем балтийских линкоров хоронить семью Николая там стало физически невозможно. Впервые за два столетия супругу императора и его наследника хоронили не в Петрограде, а в Москве. Сорок дней назад из далекой северной столицы тела перевезли в закрытых цинковых гробах. Смотреть на них я не мог — не хватало духа. Как оказалось, подобные печальные процедуры я вообще выносил с трудом. Опасения основывались не на том, что зрелище было для меня «неприятно», но на обычном человеческом страхе. Мой Николай мог вытворить что угодно при виде безвременно ушедших детей, да и я сам, признаться, при мысли об убиенных девочках и маленьком царском сыне внутренне содрогался, будто от старой раны, и сильно переживал, опасаясь еще одного «отторжения» меня личностью реципиента.

К счастью, все обошлось. Новодевичье кладбище я покинул на двух автомобилях в сопровождении хмурого лейб-конвоя. Решив по возможности оградить себя от бремени церемоний, я отказался от эскорта из кавалергардов и ехал сейчас в сопровождении атаманцев. Шестеро из бойцов сидели в автомобиле охраны и двое — вместе с Воейковым и водителем в моей машине.

Подпрыгивая на кочках в такт скомканным, сумбурным раздумьям, я смотрел на проплывающую мимо меня первопрестольную столицу России. Уже сутки я изучал этот сумрачный город с немеркнущим интересом. Вчера я въехал сюда с огромным «конвоем», во главе нескольких фронтовых дивизий, прибывших в Москву для триумфального парада. Пока мы двигались по длинным проспектам, серые здания давили на мою голову своим весом, и мрачные мостовые, в которых отдавалось цоканье тысяч подков в течение целых восьми столетий, блистали сыростью, оставленной едва растаявшим снегом и вечной грязью, столь характерной для обеих русских столиц. Массивный, пугающий муравейник, гигантский, каким и должен быть «Третий Рим», бурлящий чудовищною клоакой, он подавлял во мне чувства и погружал в некое грозное оцепенение. Воистину, думал я, глядя на толпы людей и дольмены зданий, возвышающиеся над ними, — Москва являлась олицетворением всего русского, — пугающим, но великим; темным, но не имеющим границ. Могучий дух и неукротимая, почти стихийная сила, что двигали этот огромный народ на протяжении тысячелетий к славе властелина Евразии, чувствовались здесь более, чем в любом другом месте бескрайних тюркских равнин…