Андрей Ерпылев - Запределье. Осколок империи
— Семьдесят? — изумился казак. — А на вид не скажешь.
— Семьдесят один, — поправил худощавый.
— А ты откуда знаешь? — прищурился Чернобров.
— Я их собирал, — вздохнул «бухгалтер». — Инженером работал на оружейном заводе.
Мужчины замолчали.
Был принят на вооружение в 1935 году с коробчатым магазином под 25 патронов, а в 1938-м модифицирован под дисковый магазин на 71 патрон. В основном состоял на вооружении НКВД и погранвойск, но после Финской войны 1939–1940 гг. приобрел популярность в армии.
— Что же вы предлагаете? — спросил Алексей.
— Бузу надо поднять, — бухнул до сих пор молчавший крепыш, пришедший с «бухгалтером».
— Какую бузу?
— Да простую. Как те, снаружи, готовы будут — примемся тут бузить. Блатных подначить надо, мульку кинуть, будто ссучился кто-то, шмон будет. Им хай поднять — слаще сахарина. Караул отвлечется, а тут те насядут. Ну и мы изнутри поможем.
— Слушай, Алексей! — хлопнул друга по колену Тарас. — А ведь дело парень говорит! С пулеметов драку косить не станут — факт! Ты часом не из матросов будешь? — спросил он крепыша.
— Флотский, — солидно кивнул тот. — С Балтфлота. А ты как догадался?
— Да я вас, бузотеров, в Гражданскую навидался, — хохотнул Чернобров. — Хлебом не корми — дай побузить.
— Навидался? — «бухгалтер» криво усмехнулся, продемонстрировав изрядный дефицит зубов. — А она разве в прошлом?
— Кто? — не понял бывший комдив.
— Гражданская.
— Ну понятное дело! Двадцать лет, как контру… — он покосился на Алексея и осекся.
— А мне кажется, что она сейчас в самом разгаре…
* * *Егор Михайлович Столетов тоже когда-то давным-давно, тысячу лет назад, тоже считал, что Гражданская война, которую он застал ребенком, завершилась в начале двадцатых. Ходил вместе со всеми на первомайские и октябрьские демонстрации, затаив дыхание, слушал в школе рассказы директора — бывшего буденовца, потерявшего руку при штурме Перекопа, ненавидел беляков-золотопогонников, кривлявшихся на киноэкране… Все вокруг казались своими, родными, а если и прятались где-то недобитые враги, так карающая рука советского правосудия находила их везде. И приятно было сознавать, что он сам — Егор Столетов — был частью этой руки, покаравшей белобандитов, отважившихся бросить вызов Советской власти.
Правда, пуля помешала ему непосредственно принять участие в «покарании». Не довелось даже увидеть перед собой на расстоянии штыкового удара вражье лицо. Стрелял? Ну да, расстрелял одну обойму по врагам, но попал ли — кто знает? Он даже ощутил детскую обиду, когда голубое небо над головой вдруг, совсем без перерыва, сменилось растрескавшимся, давно не беленным потолком госпитальной палаты. Только долго обижаться тогда не дала боль в простреленной руке…
Ранение поставило крест на его дальнейшей службе. Бойца Столетова комиссовали «по чистой» тремя месяцами позже — слава богу, руку отстояли, хотя она так до конца не отошла и плохо слушалась даже сейчас, десять лет спустя…
Да и о причине ранения, как оказалось, никому рассказывать было нельзя. Это ему объяснил в двух словах смешливый мужичок с простоватым деревенским лицом, седыми висками и эмалевыми прямоугольничками на краповых петлицах. Егор еще тогда удивился, почему мужик, годящийся ему в отцы, все еще в малых чинах,[32] но потом ему и это разъяснили.
Ордена ему, конечно, не досталось. Даже медали. Но зато без экзаменов, по комсомольской путевке, удалось поступить в институт. Правда, только через год, когда зажила рука… А потом, когда в кармане уже лежал новенький диплом, молодому инженеру открылась дорога на очень-очень серьезный завод. Родина доверяла своему защитнику и ценила его. И опять вокруг были только свои…
Цех Столетова на этом непростом заводе был святая святых: там собирали новейшее чудо-оружие — автоматические винтовки, а позднее — первые пистолет-пулеметы, гарантирующие, что родная Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой сильной «от тайги до британских морей» и впредь. Это утверждали кумачовые транспаранты над входами в цеха, стенгазеты и докладчики на комсомольских собраниях.
И черт же дернул инженера Столетова восхититься трофейными финскими автоматами, привезенными на завод в конце тридцать девятого. А буквально через неделю он узнал, что Гражданская война вовсе не закончилась. Ни в двадцатые, ни тогда, под синим-синим небом…
И внезапно для себя оказался в стане «врагов народа»…
* * *Капитану НКВД Полешкову сегодня спалось плохо. С вечера, должно быть на погоду, жутко ломило простреленное десять лет назад плечо. Лагерный врач из «вольняшек», как назло, пребывал в очередном запое вкупе с фельдшером-зеком, а без специалиста в их мудреных скляницах и порошках было не разобраться. Латынь, за полной ненадобностью в работе, в школе ГПУ не преподавали. Можно было, конечно, воспользоваться проверенным народным средством — заместитель начальника лагеря в его отсутствие царь и бог на вверенной ему территории, да не слишком уважал Григорий Никифорович водку. Сгубила проклятущая и отца его, и деда — сколько было в жизни радостей у вечно пахавших «на дядю» темных крестьян? Гриша был первым из их деревни, разорвавшим вековые цепи, приковывавшие мужика к сохе от рождения до самой гробовой доски. А посему употреблял только в компании и исключительно «благородные» напитки — коньяк, вино… Где же взять коньяк в здешней глуши?
Вот и крутился Григорий Никифорович на узкой холостяцкой постели, поминая всех чертей скопом, а больше всего — того безымянного казачка, доставшего его тогда пулей, пока не забылся далеко за полночь беспокойным неглубоким сном.
Во сне, как всегда, когда донимала старая рана, он снова скакал в ночь на Орлике и боялся не успеть. Только вот Орлик скакал не по твердой земле, а по болотной топи, совсем как та, что расстилалась за колючей проволокой, окружавшей лагерь. И потому, несмотря на бешеный темп скачки, почти не двигался с места. Только тряска пульсирующей болью отдавалась в плече. Но как только Гриша собирался соскочить с седла и бежать так, бросив ленивого коня, сон обрывался, чтобы, едва проснувшийся страдалец смежит веки, начинаться снова и снова, будто заезженная пластинка на дряхлом патефоне…
Капитан в очередной раз открыл глаза и долго не мог понять в тусклых предутренних сумерках, почему так четко слышен стук копыт Орлика, если они скачут по болоту? И вообще откуда здесь, в знакомой до последнего гвоздя комнате, взялся Орлик? Затуманенному сонной одурью мозгу потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что топот копыт — это стук в дверь. Да к тому же не привычно-деликатный, а отрывистый, заполошный, сам по себе внушающий тревогу.
Григорий Никифирович сунул руку под подушку и вытащил «наган»: лагерь — это вам не спокойная городская служба, оружие тут не табельная принадлежность, а вещь вполне необходимая. И как обычно, когда рубчатая рукоять удобно ложилась в ладонь, ощутил спокойствие и уверенность. Будто от рукопожатия сильного и уверенного командира. Это ведь был тот самый наган, что Гриша нашел на теле зарубленного беляками ротного. Его ему вручили в палате выздоравливающих с привинченной к рукояти мельхиоровой пластинкой. «Верному бойцу с контрреволюцией Г. Полешкову». Именному оружию завидовали инструкторы в школе, за него уважали командиры, не говоря уже о товарищах по службе. И нынешний начальник безропотно позволил ношение старого потертого револьвера помимо положенного по уставу «ТТ».
— Кого там черт принес ни свет ни заря? — буркнул капитан, засовывая наган сзади за опояску спешно натянутых галифе и делая шаг к двери. — Пожар, что ли?
— Это я, товарищ капитан, — узнал Григорий Никифирович голос сержанта Литовцева, своего ординарца. — Че-пе у нас, товарищ капитан!
— Что за че-пе, — дверь отворилась, пропуская здоровенного — косая сажень в плечах — сержанта.
— В третьем бараке побоище.
— Блатные, что ли, опять врагов народа мать-Родину любить учат? — зевнул Полешков, успокаиваясь: рукоприкладство по отношению к «политикам» считалось чуть ли не обязанностью уголовников, и начальство смотрело на это сквозь пальцы.
— Наоборот, товарищ капитан! Политики урок колошматят почем свет стоит. Слышите?
Где-то далеко грохнул винтовочный выстрел, другой.
— Что ж ты молчал! — сон враз слетел с капитана. — Это же бунт! Охрану — в ружье!..
4
Валерий Степанович сначала не понял, что негромкий звук, оторвавший его от дела, — стук в окно. Зельдович, развалившись на своей кровати, храпел, как трактор, и Зубов в первый момент подумал, что это ночной мотылек настойчиво бьется в стекло, привлеченный светом керосиновой лампы, и продолжил делать записи в полевом журнале, но стук продолжался. Геолог взял лампу, поднес к окну и увидел по другую сторону стекла человеческое лицо, показавшееся незнакомым. Только через минуту внимательного изучения запрокинутой бородатой физиономии он понял, что знает этого человека.
