Порождения войны - Яна Каляева
— Россия обязана была отстаивать свои интересы в мировой войне, — ответил Щербатов. — Что же до прочего… как бы ужасны ни были эти вещи, междоусобица, на годы погрузившая страну в кровавый хаос — несоразмерный ответ.
— Какая теперь разница? Исторический процесс нельзя обернуть вспять. Когда война приходит к тебе, ты становишься ее частью сам и вовлекаешь других, хочешь ты того или нет.
— По крайней мере вас я могу освободить от войны, Саша, — сказал Щербатов, и глаза его сузились. — Хотите вы того или нет. Мне и правда жаль. Вам и так пришлось несладко, а тут еще… Но вы хотя бы останетесь в живых.
Саша смахнула слезы, улыбнулась.
— Я, положим, не останусь в живых. Я существую как субъект исторического процесса, прочее неважно. Но я же ни в чем вас не обвиняю. Перед кем вы оправдываетесь, Щербатов?
— Перед собой, должно быть.
— Мне это знакомо.
Пора.
Не забыть: вторую пулю сразу же — себе. Никогда, даже в самые темные моменты, Саша не помышляла о самоубийстве. Но тут… все равно ведь убьют, да так, что лучше — сразу.
— Могу я подойти к окну? — спросила Саша.
— Да, разумеется.
Отсветы заходящего солнца залили красным дома и церковь. Наперебой зазвонили колокола, собирая прихожан к молитве. У двери в храм собралась очередь, два бородатых дьяка отмечали входящих в амбарных книгах.
— А вы ведь не верите в Бога, Щербатов? — спросила Саша. — Иначе хоть раз бы сослались на Божью волю, Божьи заповеди или что-то в таком духе. Люди так обыкновенно делают, когда пытаются снять с себя ответственность за свои поступки.
— Не верю больше. Хотел бы верить, но уже не могу. Там, в окопах, я видел многое, чего Бог не допустил бы, если б существовал. И когда я смотрю на вас, Саша… Бог не позволил бы такому созданию, как вы, настолько гибельно заблуждаться. Все мои поступки совершаются моей волей, и я в ответе за них перед собственной совестью, ни перед кем больше.
— Я понимаю, — отозвалась Саша. Обернулась к Щербатову так, чтоб он видел ее лицо в три четверти. Саша знала, что в этом ракурсе ее простые, грубоватые даже черты смотрятся изящнее.
Теперь не так важно, что именно говорить. Надо только, чтоб слова ее звучали слегка ритмично и были созвучны его мыслям. Гипнозом нельзя заставить человека сделать то, чего он не хочет — но ведь Щербатов хочет подойти к ней ближе. Оба они этого хотят.
— Еще древние знали, — сказала Саша, — что в гражданской войне всякая победа есть поражение. То, что мы делаем на этой войне, меняет нас и искажает саму природу того, ради чего мы выходили на бой. Чтоб убивать и мучить таких же людей, как мы сами, мы убиваем людей в самих себе.
Ее дыхание стало частым — и его тоже. Он поднялся из-за стола, подошел к ней, встал в полутора шагах от нее — ближе нельзя, а так хотелось бы ближе. Саша угадала контуры пистолета в правом, застегнутом на пуговицу кармане его френча, и продолжила говорить:
— Победитель в гражданской войне все равно будет хуже побежденного. Погибнут оба — один оттого, что проиграл войну, другой — оттого, что ее выиграл.
Покачнулась, потеряла равновесие — после травм головы такое не редкость. Стала падать, зная, что Щербатов машинально подхватит ее — и он подхватил. Перенесла часть своего веса на его руки. Расстегнула пуговицу на правом кармане его френча, достала браунинг, сняла с предохранителя, поднесла к груди Щербатова и выстрелила в упор.
Сухой щелчок. Осечка.
Второй раз Саша не стреляла — не была готова к такому. Щербатов перехватил ее руку за запястье, резко поднял, без усилия вытащил пистолет из ее пальцев.
Осечка. Такого не должно было случиться, не могло случиться.
Время остановилось, как поезд у взорванного моста. Все, что связывало их и разделяло, в один миг взлетело на воздух. Смерть, такая верная, предала их обоих.
И тогда в свои права вступила жизнь в самом низменном проявлении — инстинкт, который гонит животных к воде через пылающий лес. Вырвалась на свободу сила, обрекающая противоположности на борьбу и единство. Они оказались близко, слишком близко, и выход из этого клинча был только один — стать еще ближе, так близко, как люди только могут быть.
Поэтому она поцеловала его, и дальнейшее остановить было уже невозможно.
Необходимо было остановить.
Но невозможно.
Глава 23
Полковой комиссар Александра Гинзбург
Июль 1919 года
— Светает… Было ли вообще темно? Я не заметила.
— Ночи теперь короткие.
— Да, ужасно короткие…
Она лежала рядом с ним, опустив голову на скрещенные руки, и старалась запомнить все, каждую мелочь. Прищур, иногда придававший его правильному европеоидному лицу что-то неуловимо азиатское: бескрайняя степь, дикие табуны, блеск ятаганов… Морщинки в уголках губ и поперек лба — достигнутое далось ему нелегко. Россыпь родинок на правом плече — как карта незнакомого созвездия.
Не важно было теперь, один день она сможет помнить его или полсотни лет. Короткая летняя ночь, когда столько запретов было нарушено — это уже случилось в ее жизни, никто не сможет этого у нее отобрать.
Щербатов провел пальцами по ее спине очень осторожно, не задевая шрамы.
— Не вините себя, — тихо сказала Саша, отвечая на его взгляд. — Те люди просто делали свою работу, уж как умели. А риски такого рода — часть моей работы, на которую я вызвалась сама, по своей воле. Не ваша вина.
— Для вас есть что-то важнее вашей работы, Саша?
— Нет, разумеется, нет. Как и для вас.
— Для меня это не работа — служение. Служение своей стране, ее будущему.
Утренний свет стремительно прибывал, и украденное ими у войны время таяло, как снежинки на ладони.
Он не удерживал ее, касался ее кожи
